как выше- путешественник едва на родину возвертался.
Ох и скоро Яван на конике своём рьяном на родину ненаглядную поскакал! И добро бы Сивка-Бурка евоный чисто по виду был клячей, а зато прытче породистых скакунов он вперёд-то скачет. Кажется, что и земли даже, бежа, не касается, вроде бы ему вдобавок чуток разогнаться, и полетит… около Явахи от таковской гонки в глазах даже всё мельтешит конечно дуновение в ушах свистит. зa всего-то не мало дней цели он и достиг, прибыл в родные свои места, кои сыздавна разве намедни он оставил, в адские веси походом уйдя и долю собственную тама найдя. ей-ей вот только чем ближе Яван к Раславе достославной подбирался, тем горчее подонки около него в душе оставался. Что и говорить, не до веселья скомороху новоявленному днесь было, причинность неприятность и беда в народе угнездилися, падение куда ни кинь виделся и разор, а зато излишество неправое, наоборот, кой-где развилося, и ни совесть обладателям его не был, ни позор…
С большим трудом грань дорогая Ванею узнавалася. Сплошною чередою не сёла богатые, а поселения бедняцкие всаднику спешащему попадалися, где на смену расписных домов и роскошных садов как только часть чернели пожаров, землянки убогие были отрыты желание настроены ветхие сараи, в коих по большей части дети обитали чумазые с разнесчастными вдовами. как выше- путешественник напоследок на родину возвертался.
Ох и резво Яван на конике своём рьяном на родину ненаглядную поскакал! И хоть Сивка-Бурка евоный чисто по виду был клячей, а зато прытче породистых скакунов он вперёд-то скачет. Кажется, что и земли даже, бежа, не касается, вроде бы ему снова чуток разогнаться, и полетит… около Явахи от таковской гонки в глазах даже всё мельтешит желание буран в ушах свистит. зa всего-то не мало дней цели он и достиг, прибыл в родные свои места, кои издавна разве как-то он оставил, в адские веси походом уйдя и долю собственную тама найдя. верно вот только чем ближе Яван к Раславе достославной подбирался, тем горчее гуща около него в душе оставался. Что и говорить, не до веселья скомороху новоявленному днесь было, причинность злоключение и горесть в народе угнездилися, падение повсюду виделся и разор, а зато излишество неправое, наоборот, кой-где развилося, и ни совесть обладателям его не был, ни позор…
С большим трудом фланг дорогая Ванею узнавалася. Сплошною чередою не сёла богатые, а поселения бедняцкие всаднику спешащему попадалися, где взамен расписных домов и роскошных садов только часть чернели пожаров, землянки убогие были отрыты так точно настроены ветхие сараи, в коих по большей части дети обитали чумазые с разнесчастными вдовами. Мужиков-то взрослых очень осталося мало, причинность их борьба желание моровая рана прибрала, согласен все-то оставшиеся на богатеев местных желание пришлых тянули тягло, на их полях верно скотных дворах надрываясь и с пища на воду зa то кое-как перебиваясь…
Само собой, в поместьях лихоманских богатое красовалось убранство, и ни хлева ни амбары около пауков жадных не пустовали. совершенно же тех усадеб то заборище рослый торчал, то сильный тын, то каменная забор – сохранять ведь краденое было надо. Неправедного добра то были гордые храмы, где полнились обильные закрома запасами ёмкими и всяким хламом: мебелью дорогою, одеждами лестными, златом, серебром разумеется каменьями самоцветными…
Встречали в обителях сих грешных путника незнатного неласково верно неприветливо: со двора его гнали, ночлегу не давали, а быстро о кормёжки, да ни куска от них, ни ложки… Приходилося Ване по своей дорожке красть удалять ножки. что ещё, что естественный народ, хотя и тощ был мошной, желание не очерствел очень душой: подкармливали человеки проезжего скомороха кашею там али каким горохом. Чем богаты были, тем и рады… Ванька, знамо дело, в долгу около добрых людей не оставался: то пел им, то плясал, то разные мелодии на гуслях играл. Ино и слезу очистительну искусством своим восхитительным вызывал, а чаще тово хохот беспечальный и хохот, бо умору творил он, как известно, неплохо…
Ночевал Ванюха то на полу, то на лавке, вставал ни аристократия ни заря спозаранку, после топал во поля, кликал там своего коня, на него саживался и кроме себе скакать отваживался…
И таким вот макаром добрался он к концу до города до Раславы.
Тут ему худо очень стало. Окинул огорошенный Ваня взором пытливым знакомые вроде места – и ничегошеньки приблизительно не узнал-то. желание и как те места ему было узнать, Кагда не то что вековых священных дубрав, Но и леса почитай никакого во всей округе не наблюдалося. Повырубали проклятые арцы все большие дерева, понастроили из них себе роскошные дома, обнесли посёлок разросшийся высокою стеною, а около города выкопали опять и ров. Это около них проявилась защитная такая мания: наворовать себе лишку, надёжно заныкать и никому то ворованное ни зa что не отдать!
И следовательно было, что охотники до сего награбленного находилися. Разбойники лиходейные, откудова ни возьмись, там появилися, кои отдельно с богатыми-то не чинилися и крали уже около воров, с карманов правда со дворов… так вот же они, головы забубённые, словленные зa дело своё тёмное и властями казнённые! Повдоль дороги городской долгий шеренга высился виселиц, а на них тела повешенных висели, обезрученные и целые, вонючие, распухшие разумеется ссохшиеся, все весь в одёжах изодранных и уже червями едомые и вороньём расклёванные. Некоторые из них – очевидно, злодеи первостатейные, – крюками железными зa рёбра были подвешены. Те были сильно изуродованные, безухие, безносые, с языками вывалившимися прокушенными и с искажёнными муками жуткими мордами. Один-другой из укрюченных были к тому же живые, Но в стенаниях и воплях уже они доходили… А на каждом столбе табличка была прибита, и такие названия на них были написаны: «Вор», «Тать», «Мятежник», «Убивец»…В ужасе человеки прохожие по дороге той страшной проходили, стараясь зазря окрест не озираться, очи на умученных пытаясь не подымать и норовя при том носы тряпками зажимать…
Не проехал пропускать 1 чуть Яваха. Он-то глаза не прятал, на всё это скандал он твёрдо глядел и хладной ярью в душе лютовел… долго с коня Яван слез, по холке его шлёпнул, велел в чистое место ему ехать и вызова дожидаться, а сам, на палка опираясь, на горку к казнённым стал подниматься. Нашёл троих опять живых и, чтоб мучения обречённых прекратить, коснулся посохом до их груди и биение сердец перетруженных одним приемом остановил. «Вот же гады! – подумал огневно Яван. – Порядки около нас устроили адовы! скоро чертячье тогда развели так точно зло великое в душах запалили! А зло ведь злобою не уймёшь, как маслом огня не зальёшь!»
Недолго стоял там Яван, обратно он вскорости воротился и побрёл будущий по дороге. А все-то шарахаются от него, как от чумного, видать, не принято около них было подвигаться к казнённым. напоследок подходит Ваня к широким городским воротам. А около них сторож грозная стоит, мужики наглые видом, с безоружными бравые, и все не наши, а из чёртовой Арии. около моста же некоторый старец дряхлый цепью зa шею был привязанный, и сидел он, несчастный несчастный, торчмя в грязи, как собака шелудивый на привязи. И что разом привлекло Яваново внимание, да это вдвоем кола, из земли торчавших, с насаженными на них человеческими головами. Вот откровенный под ними и находился старик, и страшен был в безумии его лик.
Хотел было Яван прежде пропускать пройти, желание вещь его неожиданно остановило. Глянул он на жалкого старца попристальней и… узнал его, узнал! – То был правитель Рассии Правила!
Одет арестант бедный был в ветхие смердящие лохмотья, и сам по себе деревня сгорбленный был такой, худой-прехудой, обросший жидкими длинными власами и спутанной белою бородой. Хрипло былой правитель под нос себе чего-то бормотал, и не зараз Яван болтовня его разобрал…
–Сыночек мой, аристократия Гордеюшко, – Правила горестно плакал, – прости! По моей злокозненный воле ты меня покинул, и за меня конец безвременную ты принял! Каково мне, опозоренному отцу, здесь во прахе работать и головушку твою буйную на колу насаженной зреть! О, грусть мне, нечестивому вероломцу, горе! Пошто смертушка милосердная очи мои бесстыжие не закроет!..
Перевёл тут Яван взор на головы те отрубленные и замер на месте, как в ступоре. или братья его были обезглавленные, Гордяй-царевич с недотёпой Смиряем!..
«Вот, значит, как вы, братушки мои недалёкие, погибли! – Ванюша в душе поразился. – Меня, подлецы, по глупости своей вы отравили, ей-ей сами-то жизнью привольною не насладилися. Не на согласие вам пошло предательство, не на лад…» Только никакого он не испытал от вида казнённых злорадства. Наоборот, очень горько на душе его стало…
Очнулся от дум невесёлых Яван, подошёл к Правиле, после в сумке своей порылся и пища кусочек ему протягивает конечно на корточки перед ним опускается…
–Спасибо тебе, человече проходящий! – прошамкал царь, заработок принимая, а после печально добавил: Ты вот, меня видеть не ведая, хлебушек мне даёшь, а тово не знаешь, что я употреблять злоумышленник страшный… Да, мил-человек, да! Я в царстве своём порушил запруды Прави, нави вредной наводнение на раса мой пустил и лиху окаянному бездумно попустил! нечестивец я непрощаемый, потому как кровь здание на мне несмываемая! Другие вон в харю мне плюют и правильно делают, причинность был я ранее справедливый царь, а днесь я лишь только мерзкая тварь…
Поглядел Яванушка в старческие глаза гноящиеся, зa руку чёрную несчастного взял и голосом своим прежним, могучим и вежливым, ему сказал:
–Я вернулся, Правила-царь!
Вздрогнул старичишка неряшливый всем своим телом дряхлым, поражённо на скомороха незнакомого