[hide]Источник[/hide]
Автор: Черный Драконсуд; быть двоих новеньких — двоюродных братьев Лехиного зятя — никого преимущественно не смущало; тем более, выехали мы в поистине выразительное место.
Мы — это вещь вроде клуба, вот только на чем сей клуб специализируется, говорить сложно: я, например, предпочитаю полазать по горам, Саня — фотограф, и всегда возится со своим до неприличия дорогим стеклом, Вадику как только бы загнать мой внедорожник в максимально непролазную грязь, а тот же Леха — рыбак до мозга костей. Короче, объединяет нас только одно — любовь к нерастерзанным опять цивилизацией уголкам, Но объединяет железно уже больше десяти лет.
Как я говорил, Сорочья дерево — былой расползшийся зигзагом углубление со ступенчатыми стенами, лежащий близко от вымершего в прошлом время села — была местом выразительным.
При том, что скакать до него надо было километров зa триста, а по описаниям единственной привлекательной деталью для нормальных туристов являлось «озеро где-то рядом», одних взглядов на фото, сделанные общим нашим знакомым — этнологом Борисом Кондратьевичем, заезжавшим как раз действительно в вымершее деревня — хватило, что бы мы единогласно высказались «за!».
Когда-то, наверное, Кагда снова быстро было село, Сорочья дерево была стареющим, умирающим оврагом с опутанными корнями стекшими стенками. И заровняться бы ей, превратиться в плоскую долину посреди холмами, каких в этой местности немало, Но почему-то свернул углубление с честной дороги, и дно начала растрескиваться заново, паки глубже и резче, превратив заглохнувшую балку приблизительно в каньон со ступенчатыми отвесами, множеством отнорков и внезапно пологим, мягким дном, кое-где заболоченным, судя по торчащим из-под снега сухим рогозинам. об истинной протяженности оврага дозволительно было только смекать — ведь он рос уже не мало лет, прошедших с сотворения карты, которая запечатлела его приблизительно двухкилометровым.
Хотя углубление эта с топорщившимся со дна черным ворсом кустарника выглядела совершенно в духе старины Фрейда — пару совершенно ожидаемых шуточек на сей счет мы от Вадика уже услышали — Сорочья бревно притягивала не только размерами. Ее едва скошенные желтые глинистые склоны, кое-где запятнанные снегом, обрывались вниз, как карабкающиеся гигантские черепахи, спасающиеся из затянувшей их трясины дна, а редкие деревья, с приземистыми и ассиметричными за ветров кронами и иссеченной корой, изо всех сил цеплялись корнями зa их спины. Казалось, все в окрестностях Сорочьей Балки неутомимо боролось с некоторый дикой, разрушительной древней силой. И причина эта неудержимо влекла потягаться с ней, преодолеть ее.
Итак, мы ехали на двух автомобилях: Вадик, Леха и 1 из его зеленых родственников — впереди, на «Лэндкрузере», с рычанием роющемся в снегу; я, Саня и дальнейший малолеток — на моей «отредактированной» «Ладе».
Дорога осталась поодаль позади, даже вещь отдаленно ее напоминавшее свернуло, разминувшись с нами, к каким-то уцелевшим поселкам. Повезло еще, что снега в эту зиму легло немного.
Впрочем, «Оладья» моя все и постепенно тормозила и вязла на ровном месте, следуя некоторый своей женской интуиции.
Всякий раз Вадику приходилось удерживать и выволакивать ее на места опять более ровные, причем он отпускал в выше- адрес немало греющих душу комментариев.
Каждый раз при этом Саня вскакивал, умоляя попадать с машиной поаккуратнее — при всем том объективы в багаже, не фигня какая — Но пересесть к Вадику отказывался.
В конечном итоге выше- водитель психанул и взял «Оладью» на буксир. Поскольку «Лэндкрузер» женской интуицией не страдал, он бодро ломился после заросшую мелким ельником псевдодорогу по гребню выветренного холма, заставляя подпрыгивать на каждом ухабе и нас, и драгоценную оптику.
Лехин зятебрат сидел молча, Но судя по скорбному выражению его лица, мужчина думал, что путешествие выдалась адски проблемной.
Внизу, под холмами, изгибалась желтовато-черная в сумерках Сорочья Балка.
* * *
Черный горб, выпирающий из земли, мелькнул в свете фар, шарящих по смерзшейся жесткой глине, и вновь потонул в сумраке.
Вадик притормозил; мы, ткнувшись ему в зад, остановились тоже.
Нет, подумывая осрамиться «внутри более-менее целой избы», мы явно недооценили их возраст.
Всего их было здесь пять-шесть, по крайней мере, заметных. Они уже доверху заросли землей, которая сдавила их и сплющила, как пустые консервные банки, кое-где осыпавшись внутрь через разгнившие бревна.
Побродив около и попинав для порядка срубы, мы занялись делами более прозаическими: расставили здоровую бело-сине-красную палатку на всех шестерых, вторично одну, мелкую — под продукты; затопили буржуйку и определились с толчком — подальше от изб в каком-то буреломе. Леха, не отдельно раздумывая, поспешил «обновить» место. Он же собственноручно выцарапал в спрессованном снеге жирную стрелку, указывающую веяние к «стратегически важному объекту».
Вадик и Леха, погрев какую-то тушенку, поели и завалились спать. Саня же, удостоверившись в целостности своего ценного груза, предложил идею прогуляться по остаткам древнего села. Признаться, мне было лень, Но почивать вторично не хотелось, по-этому я нашел фонарь помощнее.
К моему удивлению, пара Лехиных пацана отправились с нами.
Луна блекло светила, подернутая мраморными тенями серых облаков. Где-то внизу, наверное, заблудившись в овраге, свистел прерывисто и ритмично ветер.
Ближайшая к нам здание была уже весь забита грязью, бесстрастный листвой и снегом — заботиться было отдельно не на что; зато одна из забившихся под настоящий склон выступала угловатой пирамидой с зияющим пустой чернотой прорубленным окном или же дверью.
Старое и холодное дерево, измочаленное ветром, было разом гладким, чуть не полированным, и неровным. не мало раз толкнув бревна для надежности и убедившись, что они не рассыплются, я подтянулся к проему — это был скорее чердак, крыша над ним сходилась.
Под ней был некоторый настил с обрывками разлезшейся ткани вроде холста, намертво прилипшей к древесине. Я посветил вглубь, увидев свисающие лохмотье не то той же ткани, не то мха либо лишайника, какие-то ящики, приткнутые в угол, и прохудившийся мешок, полный чем-то вроде прелой соломы — он походил на бурый сдувшийся шарик.
Один из зятебратьев — вроде бы, их звали Никитой и Тёмой, Но кого как, я в точности не усвоил — полез следом, поскальзываясь на круглобоких бревнах, боднул меня случайно в бок, Но все же забрался. Подобное неуклюжее восхождение его не смутило, и, попробовав настил ногой, он залез на чердак.
Ящики интересовали его, похоже, больше всего: пускай бы с той стороны, где они стояли, настил опасный кренился, юноша быстро направился в угол.
Донеслось чихание, которое я поначалу принял зa звук проломившихся досок (и потому шарахнулся назад), кроме он разочарованно сообщил.
— тогда только негодное какая-то.
— А ты что, Тёмыч, золота ждал? — съязвил его брат, подав визг впервые зa долгое время. Вообще, нас ребята, похоже, к тому же побаивались: даже безотлагательно он тогда же тревожно оглянулся на пристраивающего камеру на штатив Саню.
— ей-ей нет, но… — крик Тёмы неожиданно обрел прежнюю заинтересованность. — тогда некоторый кувшин или же вещь в этом роде!
Донеслось звук и сопение, кроме пацан, едва-едва не свалившись нам на головы, съехал с чердака. В руках он сжимал горбатый кривой осколок светлой керамики.
— Он раздавленный, но, думаю, дозволительно место вытащить, — возбужденно поделился он, утирая нос рукавом, и опять чихнул.
— Дай-ка сюда, — неожиданно распорядился Саня. Мрачно так, даже мне не по себе стало. Взял осколок в руки, поднес к глазам, едва-едва об очки не стукнув.
— начинать и где ты видел кувшины с зубами? — сухо спросил он.
Пацан ойкнул. Никита, напротив, подался будущий — посмотреть. Что до меня, то я, в самом деле различив в верхней части осколка пару зубов — серо-желтых, стертых коренных — простой опешил.
— Выходит, череп на крыше лежал?
— разумеется ну, может, не человеческий…
Я опять покосился на коренные болезнь — будто прилипшие к камню белесые раковины дохлых улиток. Почему-то ни на секунду не сомневался, что череп то есть человеческий.
— начинать посмотрим, может, там деревня суть — предложил идею зятебрат побойчее.
— Не будем мы сносный смотреть! — Саня даже гик повысил. Такое с ним иногда бывает. — Пошли.
— желание ладно, не впервой ведь человеческие кости находить, — придержал я друга. Никита кинул в мою сторону причастный взгляд. — Они же старые, как бес знает что. Что ты икру мечешь, будто тебя в убийстве обвинят?
Он молчаливо подошел к избе, положил отрезок кости около основания сруба. Двигался он быстро, дергано; уходя, лишь не забыл камеру.
Мы двинули к палатке — не знаю, как остальным, Но мне следовательно жутковато опосля подобной находки, преимущественно ночью-то. мятель все паки вскрикивал внизу, разбиваясь о ветки кустов.
Саня, поуспокоившись, свернул по стрелке.
Вернулся он внезапно скоро, приблизительно бегом, со злостью отпинывая попадавшиеся под ноги мерзлые комья. изнанка его, с подернутой инеем бородкой, покрылось красными пятнами, глаза, казалось, вылезали из-под линз очков. На сей раз он не просто повысил голос, он разорался.
— Смелые обидный стали?! Шуточки около вас такие, да?! — я ощутил, как немного слюны, вылетев из его рта, попала мне в лицо. — Какого хрена возбуждение на кладбище устроили?!
* * *
Ночью пошел снег. Слышно было, как он вяло и точный шуршал о палатку. Тент прогнулся, стал тяжелым и влажным.
— Сто по сто, лобовое завалило, — случайно произнес вялый Вадик.
Я костяшками пальцев ударил по стенке — снега снаружи было много, я услышал, как он осыпался.
— Какое тогда лобовое, смотри, как бы твой тарантас доверху не засыпало, — зевнул.
Как я и ожидал, он бурно возмутился подобной характеристикой.
— который бы говорил, а?! — ворчал он, выбираясь из спальника. — сам по себе ездишь на развалюхе…
Леха засмеялся.
— А вот я полное власть имею да говорить, потому что сверять тебе не с чем.
— Вот не понимаю я, как ты живешь — с семьей и на автобусах катаешься…
— как раз за того, что около меня семья, я себе такое дорогое утеха и не позволяю, — вздохнул Леха. — Судя по тому, что ты все касса тратишь на машину, автомобилистам надо подписываться социальные выплаты.
— А что, хорошая мысль… — вставил я. — как говорится, твои бы слова, желание президенту в уши.
Наконец мы вылезли наружу, перед попрыгав в палатке — снеговой душ получить не хотелось никому. Саня, уже успокоившись опосля ночных происшествий, восторгался видами. Было в самом деле красиво.
Снегопад уже прекратился, и бог было ясным, с легкой молочно-белой на западе, по востоку же сиропом разливались рассветные солнечные лучи.
Рыхлый и липкий снег, совсем скрывший и остовы изб, и наши автомобили, сверкал, отливая в розовый.
Солнце долго выползало из-под холмов; казалось, склоны сорочьей балки покрывала крупянистая мякоть спелого арбуза — может быть, лишь менее съедобного оттенка, чем настоящая.
Мы разгреблись близко с палаткой — времени ушло совсем немного — и занялись машинами.
И тогда, смахнув рыхлый, сминавшийся с тихим похрустыванием снег, Вадик посмотрел в зеркальную вид тонированного стекла и на секунду «завис».
— А ведь солнце взошло давно, — проговорил он, растерянно рассматривая подтаивающий снег.
И быль — солнце стояло высоко, и в его желтовато-белом колючем сиянии не оставалось рассветных розовых красок, Но осыпавшие мои перчатки крупинки не стали белыми.
Напротив, днесь их цвет казалась более резкой, приблизительно химической — будто все около осыпали кристаллы замороженного раствора марганцовки.
Подтаивая, жидкость насилу заметно пачкала кожу в синевато-бурый.
Невольно я бросил взор на сбившиеся на горизонте облака — они были белыми, как и полагалось.
Минута, Кагда мы сразу выпали в осадок, сменилась всеобщим оживлением.
Снег поковыряли, понюхали, сфотографировались на его фоне — на случай, если вскачь растает, всё зима выдалась много теплой.
Обсудили все возможные и (по большинству) невозможные версии, включая выбросы химического завода (коих в ближайших пятистах километрах не наблюдалось) и инопланетное вторжение. Наиболее резонно высказался Тёма.
— Бывают же красные микроводоросли, — заключил он, рассматривая перекатывающиеся по ладони ядовито-розовые прозрачные капли. — В Красном море, например. Наверное, они испарились, а сегодня выпали здесь.
— Откуда им испаряться, немедленно зима? — по голосу Сани я понял, что мнение ему совершенно нравилось, Но компетенция эксперта лишаться не хотелось, преимущественно — уступая одному из «зеленых». — Думаю, это пылинка марганцевых руд, которую откуда-то выметает ветром. Видите маленькие темные точечки?
Я присмотрелся. В отличии от остальных, точь в точь черпавших осадок горстями, что бы разбирать получше, мне не хотелось чрезмерный раз дотрагиваться руками незнакомой гадости — глупо, конечно, я ведь уже больше часа провозился с ней.
Темные микроскопические точечки поистине перетекали по каплям, циркулировали в них и, как мне показалось, растворялись под действием света.
Леха слизнул прилипшие к его пальцам снежинки.
— И правда, по вкусу как марганцовка, — констатировал он и сплюнул розовую слюну. — Противная.
Слипшийся под шинами автомобилей осадок был грязно белым — а значит, светлый прошел только этой ночью.
Устроивший фотосессию черноватым сухим деревьям на краю оврага, ветви которых облепили играющие на солнце розовые кристаллы, а кое-где и целые хлопья — превращая их в вещь среднее среди самородками топаза и сахарной ватой (опять же, не чрезмерно съедобной) Саня в восхищении повторял, как же повезло нам приехать то есть теперь и находить во всей красе эту аномалию. Впрочем, вскоре он уже в гик матерился — окрасившая осадок марганцевая прах пачкала линзы.
В целом мы его мысли разделяли: такое отдельный из нас видел впервые, и, кстати, никаких сомнений в естественности этого явления уже не возникало. Казалось даже, будто склоны Сорочьей Балки такими вот и должны быть: сияющими лилово-розовым, с глубокими иссиня-черными тенями и будто сияющими скелетами деревьев.
Прошлись до безуспешно выбранного туалета — действительно, вчера в валежнике съехавшего со склона и торчащего вверх корнями леса мы не заметили пару косых широких крестов, прелая черная древесина которых, казалось, была инкрустирована хрусталем едва не вишневого снега.
Потом под конец спустились в самостоятельно углубление — чуть не до дна. ходить по каскаду его склонов было нежданно свободно — отвесы чередовались узкими чуть не горизонтальными ступеньками, где наши следы выпечатывались темно-розовыми в белой кайме.
Леха, вдохновленный мыслью встречать озеро, спустился до пологой долины внизу, и бродил там, утопая в снегу по пояс, покамест не забрел в какие-то сухие заросли осоки, да что карманы его были забиты колючей соломой, Кагда он взобрался к нам.
Я, напротив, попробовал освоить склоны, сбитые из достаточно плотного волнистого — приблизительно шиферной текстуры — песчаника, разумеется опять и смерзшегося к тому же. Их было заметно далеко — ветра очень сдули с них снег, и даже опосля обильного ночного снегопада они оставались обнаженными.
Разведку все сочли удачной, и, по-быстрому приготовив и (что, как всегда, быстрее) слопав какую-то кашу, и тот и другой захватил нужные ему багаж и опять отправился к Балке.
Первым стартовал Вадик — черное клякса «Лэндкрузера», закидавшего нас бело-розовыми крошками, заметалось около самого края оврага, оставляя зa собой темнеющий след.
* * *
Почему-то Лехины зятебратья увязались зa мной. прежде меня это не чрезвычайно беспокоило, я даже поддерживал диалог в духе «кто где учится/работает/живет», Но оживленно правило напрягать: парни следовали зa мной повсюду, и Кагда я нашел под конец склон посложнее и поинтереснее, начали поскальзываться, шататься, падать, валяясь в кислотно-розовом снегу — и все это молча, как надеясь, что не замечу я. Меня даже заподташнивало немного, Кагда я представил себе непременный итог: тело кого-нибудь из пацанов, катящееся в некотором расстоянии вниз, ломающее о ступеньки ребра и оставляющее лохмотье кожи на встречных деревьях.
Забив на нормы приличия, я обрисовал представшую до моим внутренним взором картину братьям. Никита глянул на меня так, как я нанес ему смертельную обиду, а Тема, подумав — и сунув при этом живодер себе в рыло — нерешительно предложил:
— А может быть, тем временем лучше ступать не по склону, а по ступенькам?
Вот это меня взбесило окончательно.
Я объяснил, что то есть это я им варганить и советую, причем желание — подальше от меня, поскольку я ехал сюда, что бы получить максимальную дозу здорового риска, быть с суровой природой и собственными мыслями, а не слушать рассказы про техникум двух корячащихся зa мной пингвинов.
Никита скоро развернулся, схватившись зa корни какого-то старого дерева — в дежурный раз через силу удержался на ногах — и двинул вниз, сопя от ярости.
— А ужели это нормально, что вы все ходите отдельно — спросил Тема. — если с кем-то вещь случится, то другие его не найдут. Я В любое время считал, что это элементарная техника безопасности…
Мне следовательно совсем немного жалеть его.
— Это правда. Но мы не можем воровать наперсник друга зa собой, около нас разные интересы. Найди лучше Леху, он где-то внизу, — посоветовал я. — Я скалолазанием больше десяти годов занимаюсь, собственными глазами понимаешь…
— Да, конечно, — ответил он, и мне почему-то показалось, что немедленно я обидел его даже больше, чем Кагда накричал. От этого я еще разозлился.
Пускай привыкает.
Светло-зеленое недостаток его куртки скрылось внизу, и я под конец вздохнул свободно.
Небо мутнело; понемногу сгущались облака с серыми, раздутыми от тяжести боками, готовые вот-вот разродиться.
Укрытый их тенью, красный осадок потускнел и уже не резал глаза, как раньше.
Я решил достигать до конца карниза, на кто немедленно взбирался — кустарнички с черными, на корню засохшими листьями, похожие на вороньи гнезда, цеплялись зa куртку — и только опосля этого повернуть. Я проходил как только около двух часов, и вернуться да безвременно не хотелось, Но колобродить в снегопад по незнакомой местности с более чем экстремальным рельефом было бы опрометчиво.
Первые белые мухи зароились до моим носом уже в тот момент, Кагда я переводил дыхание в плоской части карниза, на плотной, сбитой ветрами холодный корке с тонким, прозрачным чуть не розовым налетом.
Мухи эти с поразительной быстротой сменились рыхлыми хлопьями величиной с пятирублевую монету, которые падали приблизительно тихо и ровно.
Все заволокло белым сумраком; призрак была вдосталь обманчивой — тонкие серые тени деревьев, казалось, просвечивали в отдалении впереди, на самом же деле уже в ста метрах невозможно было различить их очертания. Прошло только не мало минут, а мои ноги уже по щиколотку утопали в свежем снегу.
Словно сама природа торопилась скрыть все следы своего ночного творчества, следствие которого нам довелось увидеть.
Я счел зa тем более слезть с карниза по его пологой стороне — или в любую минуту мог бы ошибаться и слететь вниз.
Здесь, на тропе, я благополучно споткнулся, и, приземлившись достаточно удачно, проехал до ближайших кустов на пятой точке, подпрыгивая на волнистой породе. бесконечно отряхивал липкую и холодную «панировку» белых снеговых хлопьев — не хотелось бы мне да же удовлетворяться в непонятной розовой дряни, которую засыпало уже довольно хорошо.
Когда я напоследок отвлекся от самообтряхивания, то сообразил, что место, где я теперь стоял, находилось уже явно не под карнизом, а где-то в стороне от него.
Добыл из кармана навигатор — и, похоже, «неубиваемая» строй действительно не выдержала моего веса, хотя бы я просто скатился на нее — экранчик светился сплошным белым пятном.
Вот это мне, мягко говоря, не понравилось. Я выключил его и включил снова. на место положенных данных он выдал на экран какую-то белую таблицу, которая мигнула пару раз. кроме экран сызнова засветился так, как возомнил себя фонарем.
Я попытался выключить его снова, Но пиксели продолжали гореть.
Да что зa аномальная зона, в самом деле?! А если сей осадок продолжит свергать до утра? Не похоже, что бы он думал прекращаться.
Благо, было тепло — даже слишком, по моим ощущениям, на не мало градусов выше нуля. И все же не хотелось бы заночевать в Балке.
Я постарался разбирать солнце через белую завесу — где там… Светлота была обманчива — я уже не сомневался, что и опосля заката осадок будит таким же непроглядно белым, как дисплей навигатора. От последней мысли стало быть недавно не по себе; я решил следовать понемногу вперед, добро бы бы ко дну оврага — все не бездействие, а вершина от низа я и бес навигатора отличу.
Воздух был неподвижным и сырым от виснущих в нем снежинок, падавших с ровным и тихим шуршанием. Они, кажется, слипались вторично на лету и рисовали какие-то тени, силуэты деревьев, к которым дозволено было направляться да долго, как тебя захочется, и даже человеческие.
Поэтому я не вдруг заметил идущего мне против — правда, повыше ступенью — человека. Только Кагда он едва не поравнялся со мной, его светло-зеленая куртка выдала одного из Лехиных родственников.
— Эй! — окликнул я. И растерялся — который же разберет, Никита это или же Тема. — Заблудился?
Тот даже не обернулся. Шел он немного пригнувшись, как нацелившись на что-то, в высшей степени стойком и страшно переставляя ноги.
Не заблудился, железно. Скорее быстро торопится в становище — наверное, я уже не да далеко.
Окликнул снова, уже взбираясь к нему.
— Никита! Тема!
Он продолжал идти. разве обижается зa то, что я их прогнал? Не понимает, что я заблудился. Я перегородил дорогу. Крикнул громко, хапнув ртом виснущего в воздухе снега.
— Ты к лагерю идешь? Знаешь, где лагерь?
Он замер и выпрямился, уронив засыпанный снегом капюшон. Поднял глаза, Но не посмотрел на меня и общий ни на что.
И через меня не посмотрел, как мне начало показалось — скорее, внутрь себя.
Его глаза не были пустыми. Они были сплошными, как шарики из матового голубоватого стекла, и темными — казалось, знать не отражался от них, а тонул где-то внутри. Бледно-розовые прозрачные лекарство блестели на ресницах. Одна медленно-медленно проползла по уголку века и, кажется, затекла под него.
Он долго разлепил губы, на которых подтаивали хлопья снега.
— Я ныне все знаю, — произнес он и двинулся дальше.
Мне этого хватило, что бы отказываться и опять соскользнуть в колючий кустарник.
Парень все да же целенаправленно, как стрелка компаса, шел в сероватую темноту снегопада.
Я заставил себя еще окрикнуть его, Но настигать не стал. Липкое, теплое и сырое чувствование страха ощущалось едва не физически. В том, что малолеток рехнулся, я не сомневался — Но что с ним случилось?
Место здесь какое-то дрянное — да, Но не настолько, что бы сойти с ума.
А если в лагере случилось вещь либо его пара все же слетел с обрыва, причем наскоро отдельно безуспешно Например, на кусты нанизался — и такое бывает.
Я дернул в противоположную сторону, пытаясь качаться по следам пацана — минут чрез пять они уже были почти что неразличимы. но вскоре я наткнулся на глубокие наброды в снегу, оставленные Лехой днем — их уже завалило, и они превратились в мягкие рыхлые складки снегового покрова.
Снегопад долго стихал, Но становилось только темнее — бог было уже черно, и крохотные белые точечки снежинок кружили на нем.
По набродам я вылез к лагерю — на самом деле, меня мучила мысль, что я бросил свихнувшегося Лехиного родственника идущим в неизвестном направлении, Но я решил позвать кого-нибудь с собой и, желательно, прихватить неглючащий навигатор, заранее чем возвращаться. А самое главное, мне хотелось рождать эту завесу хмари со своего сознания, которая мешала думать и заставляла заразиться чем все как бессвязный сон, для которого происходящее — нормально. как проклятый осадок валил около меня в голове.
Я заметил свою «Оладью» — она превратилась в нежный толстый ворох около палатки, около которой образовался достойный нанос.
Внутри палатки светил фонарь, аристократия которого пробивался и через крашеные под русский знамя скаты, и через снег.
Я заспешил, проваливаясь и увязая.
У края полога, уходящего в снеговой нежный нанос, вещь лежало — чей-то рюкзак, как мне показалось, покамест я не смахнул осадок с толстых, с рифленой подошвой ботинок Сани. Я похолодел и склонился.
Он лежал в позе эмбриона, прижимая руки к груди, и уже окоченел, вид его казалось каким-то уродливым, похожим на жутковатую маску.
Его пасть казался круглым и черным провалом, Но лишь только издали.
Синеватые губы, перепачканные кровью, обхватывали затолканный в глотку объектив камеры. гортань казалось неестественно раздутым, как около человека с немощный щитовидкой или же нажравшегося удава. Глаза вытаращены, и их уже занесло снегом.
На черной, запотевшей и остывшей линзе виднелись часть розовой краски.
* * *
В палате жарко. Я чувствую, как под повязкой потеет и подгнивает моя кожа.
Я стаскиваю одеяло с головы, Но покрытые пятнами вторично не замерзшей липкой красно-бурой крови редкие Санины волос и целый (как знак «О») клюв под ними, несчастный объективом, не уходят.
Саня стоит до моей кроватью, подавшись вперед, будто хочет намекнуть на некоторый универсальный секрет, и грязный ребристый цилиндр выдается ниже его носа, так, что я могу видать маленькие золотые цифры. Он молчит, и я разительно надеюсь, что не услышу, как звучал бы его гик сейчас.
Постепенно он уступает поляна человеку в форме, низенькому и коренастому. Тот уже давным-давно говорит со мной, а я все паки пялюсь на собственную галлюцинацию.
— около вас были какие-то конфликты в клубе? около вас сам либо около других участников посреди собой?
Конфликты? Подозревают меня? Кого-то из наших? Нет, мы — лучшие друзья. А то, что произошло потом, к этому отношения не имеет.
— Разумеется, нет, — произношу я, стараясь, что бы выше- напев звучал спокойно. — Никогда.
* * *
Угловатая тень, падающая в ворох через стенку палатки, шевелится. Только безотлагательно я понимаю, что неизвестный сидит там, внутри.
Я даже не трачу время на предположения. просто перешагиваю сквозь скрючившегося в снегу Саню и откидываю полог в сторону.
Палатка освещена изнутри маслянисто-желтым светом фонаря, в ней одуряюще тепло и пахнет едой. В углу свалена, как возвышенность бледных капустных листьев, зеленая мятая куртка одного из пацанов.
Леха сидит пригнувшись и подвернув ноги под себя; он вещь спокойно перебирает в руках, поднеся ко рту.
Словно не знает, что бездушный Саня с затолканным в глотку объективом лежит зa порогом.
Меня охватывает то самое чувство, которое бывает, Кагда обыкновенный неясный — бредовый, дурной, Но не кошмарный — долго переливается в кошмар, а ты понимаешь это, Но осрамиться — не можешь, следуя безумному сценарию, написанному где-то вне твоего сознания.
И я — хоть бы значение кричит, приказывая бросать торчмя сейчас, спасаться, «развидеть» — потому что это Леха убил Саню, потому что Леха свихнулся либо даже потому, что это не Леха — долго разлепляю рот и окликаю его.
— Эй, что около вас… стряслось? Ты в порядке?
Он оборачивается, держа в руках золотисто-румяный обломок жареного мяса с кожей, которое ел.
По его щекам размазан жир и сок, тепло светлый в свете фонаря.
Леха широко улыбается лоснящимися губам, будто стараясь дать понять, что радовать меня видеть, и роняет мясо на пол.
Я застываю, а он ползет ко мне на полусогнутых ногах, быстро, как животное.
Сбивает меня тычком в челюсть, да что я опрокидываюсь на спину.
Я не защищаюсь, просто пячусь — чрезмерно долго и неловко, будто мои суставы забились пластилином. Я все вторично плыву по течению этого чертова кошмара.
Леха грохается на мои ноги всеми ста двадцатью кило, тяжело и шумно дыша — до моего лица доносится его пахнущее жареным мясом дыхание.
Он мусолит пряжку ремня, пытаясь расстегнуть ее своими непослушными, соскальзывающими пальцами — ранит руку об угол пряжки, даже не замечая этого, и размазывает по тусклому металлу кровь вперемежку с золотисто-прозрачным жиром.
На пряжку он не смотрит. И на меня — тоже; он смотрит внутрь собственной головы.
А я до сих пор не могу пошевелиться, просто ошалело таращусь на его резиновые пальцы, скребущие ремень. На них, забившись в трещины огрубевшей кожи, остались кислотно-розовые пылинки.
— Ты хочешь Большую Рыбу? — хрипит он, выдыхая влажный и застоявшийся в легких воздух, как около больного. Кажется, он все еще раз дожевывает что-то.
И в то время внутри около меня под конец лопается эта треклятая причина безволия.
Я кричу — тупо и крикливо — и пинаю его в пах, вложив в сей удар все отвращение и ярость.
Леха квакает и сгибается, сжав руками дно живота. Его глаза вылезают из орбит, выпирают на посеревшем лице, как две стеклянные лампочки.
Из хлопнувшего рта вываливается малый седой шарик, подобный на снежок; падает мне на брюхо и скатывается вниз, оставив холодную мокрую дорожку.
Я вскакиваю и кидаюсь на него: пинаю в почки, в живот, бью в челюсть, в гортань — он только корчится на полу и мычит; после уже просто начинаю душить.
Он бессознательно хватается зa воздух, зa мое лицо, будто пытается красть покрывающую его кожу — я кусаю его зa пальцы, с отвращением вспоминая об оставшихся на них кристалликах розовой дряни.
Его горло почти что хрустит около меня под руками, губы, подернутые жирной пленкой, сереют, на них пузырится слюна.
— Какого хрена ты делаешь?! — я с ужасом различаю болтовня в его хрипе. — Ты свихнулся?!
Я понимаю, что безотлагательно Леха смотрит на меня, и в его вытаращенных, расширенных и темных глазах — наверное, да же смотрел я минуту обратно — плещется даже не страх, а азарт непонимания. Он впрямь не знает, почему я напал на него.
Я разжимаю руки — на секунду, скорее от удивления, и он отталкивает меня, бьет локтем в человек и, вырвавшись, выбегает прочь. Полог, придавленный снегом, не падает, и я вижу, как он спотыкается о тело Сани, шарахается с криком, не удержав равновесия, барахтается в сугробе.
Утирая кровь с разбитой губы, я вылезаю следом, стою, с минуту пытаясь сообразить, что делает Леха.
Его серая спина мечется в занесшем мою машину сугробе, он расшвыривает осадок около передних колес, кроме кидается в салон.
— Стой! Леха, стой! — пытаюсь я прокричать осевшим голосом. Хлопья снега липнут к лицу. — Это я!
Мотор чирикает фирменной перемерзлой трелью, после нежданно трескуче чихает и заводится.
Расшвыривая осадок в стороны, «Лада» зигзагом проносится мимо, на секунду теряясь в белом сумраке — я делаю сильный вдох — и неожиданно вырывается снова, жуткая со своим засыпанным лобовым и мертвыми фарами, что бы выбить сей атмосфера из моей грудной клетки.
Сбивает меня, отшвырнув на сторона палатки, откатывается обратно и, газанув, несется на меня снова. Я откатываюсь, а она с хрустом въезжает в сугроб, не мало секунд беспомощно жует его шинами, опосля чего скрывается окончательно, скрипя и урча вдалеке.
Я поднимаюсь, утираю личико рукавом — облепивший его осадок бойко темнеет. да и стою, не чувствуя даже холода.
Гляжу в темноту, в сторону шоссе, гораздо унеслась зигзагами «Оладья», и громко, отрывисто матерюсь, обзывая ее предательницей и потаскухой.
Будь моя воля, я бы немедленно разнес собственную машину кувалдой, обрушил бы на нее всю свою ненависть. Она, всегда кочевряжившаяся не мешает мной, около него завелась с полпинка, бросила меня здесь, истинно снова и сбила.
А Леха — ни при чем. Он просто пропал.
* * *
Так я и стоял, при каждом вдохе шумно втягивая липкие хлопья снега, виснущие в воздухе, и хлюпая разбитым носом, пялясь вслед «Оладье», может быть, уже пару часов.
Очнулся я только тогда, Кагда корявые черные тени заплясали в режущем свете фар вывернувшей стоймя на меня махины.
Не узнав — так что там, общий не сообразив, что происходит — Вадикова «Лэндкрузера», я заорал и кинулся в сторону, запутавшись в сугробе ногами, проплясал торчком накануне массивной радиаторной решеткой, приблизительно касаясь ее.
«Лэндкрузер» вывернул в сторону, с хрустом расплющив палатку, и я напоследок грохнулся в снег, переводя дыхание. Кровь из разбитого носа потекла сильнее, растапливая намерзшие на верхнюю губу сопли.
— Эй, ты слышишь меня? — хрипло окрикнул Вадик, немного приопустив стекло. — Ты нормальный?!
Я точь в точь кожей почувствовал, что попытайся я встать раньше, чем ответил, крыться бы мне сбитым вторично раз.
— Вроде да, — болезнь около меня лязгали. — Что зa хрень здесь творится?!
Вадик не ответил; распахнув напоследок переднюю дверь, он выпрыгнул в осадок и, осмотревшись, помог мне встать на ноги.
Взгляд около него был всесторонне загнанный, на лице блестела испарина.
— надобно изгонять отсюда к черту, покамест не поздно! — выговорил он, заводя мотор. — Только не подведи!
«Лэндкрузер» не подвел. Он сочно, басовито заурчал, выкатываясь из снега. Клочки полотнища палатки тянулись зa его колесами.
Навигатор светился сплошным белым пятном; ледяной сей знать придавал всем предметам неровные, темные очертания, будто они были грубо набросаны карандашом.
Вадик выдохнул, вытер свое серое вид тыльной стороной ладони, опустил руку на руль. Пальцы его тряслись, как около пьяницы в похмелье.
— Что ты видел? — спросил я его снова. — Что здесь случилось?
— Бред, — бросил он отрывисто. — Сумасшествие.
Мне показалось, что безотлагательно он либо закричит, либо вместе разрыдается. Больше я не спрашивал; только на поворотах хватал его зa локоть, боясь, как бы на такой скорости внедорожник не слетел под откос.
На полной скорости, расшвыривая в стороны снежную кашу, вспыхивающую под фарами то сжелта-белым, то кровянистым, мы проехали уже немало, Но путь все петляла вдоль оврага, не отрываясь от него, и казалось, будто Сорочья Балка, как исполинская змея с топорщащейся чешуей, ползет зa нами следом.
Я не мог избавляться от этой мысли и едва не следил зa оврагом, косясь в зеркало заднего обзора.
Поэтому я не увидел ничто раньше, чем заорал Вадик, выворачивая в сторону.
«Лада» неслась на нас, подпрыгивая на неровной дороге и дребезжа всем своим ржавым побитым корпусом. Лобовое стекло рассекала чернеющая трещина. инструмент не сбавляла ход; напротив, она, как нападающая собака, вильнула зa нами следом, как бы добиваясь столкновения «в лоб» — хоть бы позже мне казалось, что «Лэндкрузер» пережил бы подобное с много меньшими потерями, чем моя взбесившаяся жестянка. Но о ту пору нападала — не могу говорить другим образом — то есть она; и хищная агрессивность пляшущих в расколотом стекле бликов вызывала единственное похоть — бежать. Мы действовали инстинктивно, и это четвероногое чувствительный подвело нас.
Внедорожник тяжело просел задними колесами в осадок и, пятясь, покатился вниз, с хрустом ломая кустарник.
Вадик напропалую впился в руль, пытаясь повернуть; его физиономия следовательно землисто-зеленым, рот дрожали.
— Не туда, только не туда… — повторял он, силясь мешать скатывающуюся в углубление машину.
«Лэндкрузер», толкнувшись крылом в искореженный ствол березы, крутанулся, как стрелка компаса, и внезапно поспешно — разгоняясь — понесся вниз, толкая пред собой снеговую волну. С треском в стекло рванули ломающиеся ветки; я, скрючившись, обвалился с сиденья и нырнул под приборную панель; часть посыпались по моей спине. Только немедленно я понял, что ботинок Вадика вдавливает газ.
Я попытался толкать его, что бы остановить; в сей момент «Лэндкрузер» подпрыгнул, вписавшись в вывороченные и закостенелые корни какого-то дерева, сметенного и пережеванного разрастающейся Балкой опять в высшей степени давно. Меня отшвырнуло вспять — 1 из кусков стекла распорол ладонь, Кагда я попытался драка зa что-нибудь — а после опять швырнуло на магнитолу лбом. Внедорожник рухнул на кривые болезнь коряги, твердое, высушенное и выбеленное ветрами дрова со скрежетом пропороло металл, как консервный нож, и «Лэндкрузер» замер, нелепо наклонившись вперед. Сучья торчали из искореженного, разорванного капота, затягиваемые неровным дымом и редким, мелким, как мука, и едва не неподвижно висящим в воздухе снегом.
Вадик лежал лицом на руле, над его головой торчали черные обломанные ветви, как дерево протянула свою когтистую корявую лапу, что бы потрепать моего друга по волосам; он был неподвижен, и какую-то секунду я был охвачен жуткой уверенностью в том, что он мертв. Я даже вообразил себе вылезшие из орбит остекленевшие глаза и струйку густеющей крови, сползающей каплями с подбородка.
Впрочем — лучше бы он был мертв тогда.
Он выпрямился, не глядя в мою сторону, толкнул дверцу. Толкнул к тому же раз, отжал плечом, пропахав борозду в сугробе, шатаясь и спотыкаясь, как опосля хорошего нокаута, обошел машину.
Опустился на колени, ощупывая изувеченный до внедорожника, и закрыл человек руками. Фары «Лэндкрузера» к тому же горели — уже прерывисто — освещая его, как софиты на сцене.
— Вадик, — окликнул я, с трудом отодрав диалект от нёба. Во рту — гадкий соленый привкус. — Мы… пешком выйдем.
Глупость, очевидно — пешком до дорога не добраться. пусть бы — вариантов нет. Но это дозволено обдумать потом. Вадик, рыдающий над разбитой машиной, беспокоил меня безотлагательно больше, чем недостаток средств к передвижению.
— Ты меня слышишь? — я выкарабкался на сидение, размазывая кровь по бежевой кожаной обивке, и старался утверждать громко. «В конце концов, я гожусь ему в отцы, — приходит в голову. — Это он от меня обязан медлить поддержки, а не наоборот». — Мы пара выберемся отсюда, понял?
Он долго поднимается, хватаясь зa куски металла и коряги; смотрит на меня.
— Ты 1 меня понимаешь, — выдыхает он, наклоняясь к разбитому лобовому стеклу. — Только ты и ни одна душа другой.
Вначале я даже не понимаю, что он говорит не со мной; я все кроме думаю, что смотрит он на меня, и даже где-то внутри шевелится чуть не радостная торопливая гордость.
А он — с уже знакомой мне ненавистной полуулыбкой сумасшедшего — заглядывает в часть матового качественного стекла, так, как зa ними ловит чей-то взгляд.
Руки в теплых перчатках — я вижу слипшуюся грязную меховую опушку отворота — стискивают дворники, слышится пластиковый хруст.
Вадик тянется — будто хочет пролезть в салон — наползает на развороченный капот. Льнет к стынущей махине «Лэндкрузера» — омерзительно, будто пытаясь согреться последними каплями тепла, источаемого мотором.
Я, как несчастный потерявший присутствие духа пес, пячусь задом, отталкивая спинку сидения, скукоживаюсь, боясь, что Вадик немедленно ввалится сюда же — наверняка поджимал бы хвост, будь он около меня. Дергаю дверь, Но та не поддается.
Но Вадик наоборот, будто обессилев, сползает — но я вижу, как напряжены его руки, все к тому же хватающиеся зa переломанные перья дворников. Он изо всех сил вдавливает себя в капот, шевеля белыми губами, Но слов его я не слышу — как вижу его через толщу воды.
Звук, что я слышу — потный прерывистый треск, будто рвется тугое полотнище — мое понимание отказывается даже понять; только что-то, зa сознанием прячущееся, вспоминает, как похож был на него скрежет, с которым корни вспарывали корпус «Лэндкрузера».
Из его рта толчками — в одном чертовом ритме с омерзительным звуком — выливается кровь, черная и глянцевито блестящая, пузырями вздувается на ноздрях; кажется, как он пытается вдохнуть и не может, как хлопающая жабрами рыба, брошенная на льду.
Он рывками, до упора, насаживает свое тело на торчащие искореженные куски металла — треугольные акульи болезнь либо шипы на спине доисторической рептилии — звук обрывается в гибкий хруст, когда, наверное, они упираются в хрящи — грудину либо позвоночник.
Я скрючиваюсь в приступе рвоты, на секунду обмирая от ужаса — мне кажется, как немедленно и я выблюю обрывки собственных внутренностей вперемешку со сгустками крови.
А после я смеюсь, упираясь ладонями в воняющую лужу желчи и желудочного сока, потому что понимаю — это не я вспарываю себе жизнь там, снаружи — его руки с подрагивающими пальцами сползают наконец, прочертив неровные черные линии на черной же краске — это только только Вадик.
Вываливаюсь в осадок сквозь открытую Вадиком дверь — под ребристыми дугами передних колес осадок пропитался темным и подтаял, в воздухе — дух убоины и почему-то моря.
Бегу прочь. Спотыкаясь, рискуя встречать и одним движением, как Вадик, выпустить себе кишки, падая.
Бегу вниз.
* * *
Бреду вниз.
Как дозволительно дальше от Вадика-и-Машины, месива из железа и человеческой плоти, которое, может быть, ползет теперь по моему следу. или же карабкается к шоссе, оставляя буро-красные с перламутровой пленкой потекшего бензина борозды на неровном склоне Балки. или же совокупно со мной бессмысленно пялится в белесо-серое бог стеклянными тусклыми глазами и осколками черноватого матового стекла, ожидая, Кагда уже дерево заглянет мне в глаза.
Я вижу очередное вид сна, в котором Вадика убиваю я.
Он — шатаясь, прижимая руку к рассеченному лбу — огибает развернутый ударом «Лэндкрузер», пытается летать нанизанный на коряги капот, что бы посмотреть, уцелел ли мотор. Я обхожу его, становясь зa спиной, как одинаковый хочу посмотреть — а кроме скоро толкаю его в спину. Он падает на колени, ударившись лицом об часть стекла, и кричит, а я давлю на него, налегаю на его спину и тащу вниз после торчащие куски искореженного металла.
Звук остается тем же. И руки его да же чертят черные зигзаги на черной краске.
А после мы пара падаем в буро-розовый снег, и я ощущаю, как под пальцами его разрезанные внутренности еще раз шевелятся, скользкие и горячие.
Смутно осознаю, что мое тело уже на грани обморока от усталости: я даже не поднимаю ноги над выглаженной ветром поверхностью снега, просто переставляя их в сыпучей глубине. То и действие оступаюсь, проваливаясь рукам в до боли холодный, режущий руки слипшийся снег.
Натыкаясь на хватающие меня зa брюки кривые корни, я не перешагиваю их и не обхожу. Толкаюсь на одном месте, сбивая колени, верно тех пор, покамест не отталкиваю их либо не промазываю, неумышленно достигнув края.
Но не останавливаюсь в своем движении вниз, в растрескавшийся гортань Балки, к самым ее глубинам, даже сейчас.
Я под конец понимаю, что наверняка шел сейчас, следуя как по линейке вычерченной несуществующей дороге, глядя внутрь своего черепа, как пацан не мало часов (дней? лет?) назад.
Мне становится страшно. Наверное, глупо выражать о страхе опосля всего, что я видел, Но на сей раз все происходит со мной.
Мне нуждаться нет отсюда!
Но я не могу развернуться, будто мое тело отказывается мне подчиняться, захваченное чем-то более сильным. В голове, озаренное розовым, всплывает виденное в детстве — мотыльки, опалившиеся о лампу, со скрутившимися пожелтевшими крыльями, ползут по столу к пятну света.
Тогда я отталкиваю самого себя, выскальзываю из бредущей по склону кожи и устремляюсь прочь, вверх, к светлому низкому небу над дорогой.
Я больше не чувствую, как сводит судорогой замерзшие икры, кровавые сопли не стекают теплыми нитками на рот — я оставляю это своей физической оболочке. Даже дышать, прислушиваясь при каждом движении диафрагмы к хрусту переломанных «Оладьей» ребер, не приходится.
Но — я, опьянев от свободы, даже не замечаю этого начало — я все снова увязаю в снегу. Тону в скатавшихся, хрустящих и режущих, как битое стекло, грязно-белых комьях, облепивших стены Балки, и сползаю вниз.
Становится только хуже — днесь ничего не удерживает меня на пути к центру, ни 1 наука не позволяет придираться зa себя, как могло бы исполнять мое обессиленное тело. Деревья с корявой, изъеденной ветром корой проносятся через меня.
Словно жалкая извивающаяся личинка, попавшая в ловушку муравьиного льва, я несусь, подхваченный розовым счерна водоворотом — обугленная неровная брешь в простреленном черепе — к некоторый точке в глубинах оврага. Туда, понимаю я наконец, гораздо ведут все дороги этого места.
Темное глаз Балки, заволоченное каким-то белым туманом, как около умирающего. И пятнами блестящее в глубине.
Это озеро — маленькое, почти что круглое, похожее на степные «блюдечки», окруженное рядами грязно-желтой мертвой осоки — высокой, в человеческий рост. вид его приблизительно весь занесена снегом — отвеянным, сухим и сыпучим, как мука.
По льду разметал руки труп, уже присыпанный снегом. образина с торчащим угловатым подбородком казалось черным от засохшей крови. везде — в замерзшей от крови одежде и серой коже, во ввалившихся щеках, под ребрами, на шее под бугром кадыка — зияли рваные дыры. Ошметки плоти, похожие на грязно-красную бумагу, покрывали лед около него неровными полосами. как вещь расползалось из ран, извиваясь по снегу.
Это был Леха, и его губы, тожественный почерневшие, все кроме растягивало нечто, похожее на ухмылку.
Я видел, как один я — та часть, что брела, подгребая ногами осадок — попятился уходить от трупа, почти что поравнявшись со другой моей частью, и поскользнулся, тяжело сев на лед.
Затрещало, начало тихими и редкими щелчками, Но голос нарастал — как закипающий чайник; на секунду аккорд сей даже напомнил о чем-то домашнем, уютном, и чуть после я осознал, что он тожественный принадлежит хищному миру Балки. Тело мое, отброшенное разумом, похоже, за всем тем сохраняло с ним связь, поскольку очнулось тоже. Заскребло руками, силясь находить опору и разметая снежную песок и обнажая лед.
Лед был темно-вишневым, почти что черным, чуть немного отливающим ненавистным марганцовочным цветом.
Это не было отдельное грязь — все озеро сковывал кислотно-винного оттенка гладкий, будто зеркало, подозрительный и ясный лед. В нем чернели какие-то тени: свернутые позвоночники, торчащие ребра, кости рук с растопыренными пальцами. И черепа с вдавленными глазницами и широкими щелями ртов. Они тянулись товарищ к другу, цеплялись, застыв так, как отроду не смогли бы живые люди: я видел руку, утопающую в одной из глазниц, и пару скелетов, запустивших руки в грудные клетки товарищ друга.
И сей толстый, казалось, тысячелетний лед, инкрустированный останками, теперь с треском проламывался и расходился по краям глубокой промоины.
Я слышал плеск, живой, неравномерный, влажно-скользкий, а под скорченными, сбитыми в кровь пальцами моего тела сочилась вода, которая не была даже обжигающе холодной наледью — она походила на едва теплую воду из-под крана.
Мое тело долго перевернулось на четвереньки, поднялось, шатаясь, и шагнуло. Вода плеснула под ногами, в промоине вновь хлюпнуло. Там вещь блестело бело серебристым, будто рыбий косяк, или, скорее, клубок белесых змей — обилие длинных и гибких тел, обвивающих побратим друга, перекручивающихся, выныривая из черной воды и погружаясь снова.
— Ты хочешь Большую Рыбу? — Леха, выгибая коленные суставы в стороны, поднялся зa моей спиной. Его откинутая руководитель болталась, а в пронизавшей щеки насквозь дыре промелькивал сизый язык, задевающий часть зубов.
— Нет! — я в отчаянии затряс головой, бездарность помешать собственному движению. — Я не хочу! Я хочу избегать отсюда!
Мое тело сделало кроме 1 неуверенный шаг. Вода плеснула под ботинками, хрустнул лед.
Балка улыбнулась мне Лехиным окровавленным ртом.
— Это неважно. Большая Рыба хочет тебя.
Грязно-белые полосы — щупальца огромного спрута, притаившегося в глубине озера — заскользили по кромке льда к моим ногам.
Я дернулся к своему телу, питая надежду защитить его — я уже понимал, что бес этой тяжелой и недужный шкуры я николи не смогу выбраться отсюда. Руки Лехи-Балки с вывернутыми суставами сжали мои плечи холодными и сильными пальцами, прижимая к себе.
— Смотри, — прошептало оно мне в уши доверительно и радостно, как поделилось дорогим ему секретом; я ощутил дух крови приблизительно да же сильно, как в тот момент, Кагда Вадик вспарывал свои кишки.
Щупальца, обвивавшие мои ноги, походили не на змей, как показалось мне вначале, скорее, на миног — каждое из них оканчивалось многозубой круглой присоской. В серединках этих присосок, под концентрическими кругами треугольных зубов, прятались овальные синеватые рты с чмокающими язычками.
Ноги подкосились под давлением белесых плетей, и тело рухнуло на колени, опутываемое множеством щупалец. Присоски, с хрустом проворачиваясь, впились в виски, и красные нити свежей крови потянулись зa ушами, марая волосы.
Балка выдохнула удовлетворенно и сыро — обожгла мою шею; я дернулся изо всех сил, вырвался из закостеневших пальцев трупа, оттолкнул и…
Сел в больничной кровати, хрипло крикнув не то от страха, не то от боли, которую лично же себе причинил резким движением. Кожу мою подернула омерзительная оболочка пота, казалось, усиливающая жару в палате, пот щипал раны, просочившись под грязноватые уже бинты.
Я, хрипло, неровно дыша — как пробежал десяток километров — схватился зa стоявший около постели стакан с водой. В блеклом свете, просачивающемся из-под двери в коридор, она блеснула розовым. Мгновение после призрак пропала, Но кутить расхотелось.
Я вытер единица углом простыни.
Схожу с ума. Раньше в кошмарах прокручивалось то, что признаться сказать происходило — с их поддержкой я вспоминал, как ни ужасно это было — Но сегодня они все больше обрастали безумными деталями, такими, как сжимающий меня в мерзкой пародии на объятия растерзанный Лехин труп. Я весь дошел до дна, до чем нашел загнанную в кусты «Оладью»? Я видел озеро — сейчас да, Но раньше? Могу ли я сказать, видел ли я гибель Вадика на самом деле? либо это был кроме 1 жуткий сон?
С каждым кошмаром я будто ухожу все дальше по тому пути сумасшествия, по которому меня — единственного из нас — не смогла в то время увести Балка.
Страшно спать. Там она еще сможет дотянуться до меня. А врачи, как назло, ежесекундно пичкают успокоительными…
Я опустился на подушку, решив глядеть в потолок и не засыпать…
… и вернулся к себе, в себя, захрипев от вбуравливающейся в голову боли, сжал руками непрочный и белесый отросток, силясь оторвать. Он напрягся, выворачиваясь, насилу не вывихнув мои запястья — под влажной, как около лягушки, шкурой бугрились стальные мышцы. Я заорал и дернул, выкручивая его из своей головы, как клеща, слыша, как трещат кости — вторая «лапа» твари продолжала ввинчиваться в череп. аккорд был такой, как битое стекло скребло обо вещь твердое — громкий и тонкий.
Мне удалось отбросить белую, извивающуюся в восьмерки конечность — присоска на ее конце, заляпанная кровью, чавкала, смыкаясь и размыкаясь, покамест не скатилась в воду.
Я дернул второе щупальце, и в голове разорвалась бомба. накануне глазами порозовело, болезнь содрогнулся в рвотном позыве, и по языку расползлось горькое и едкое. Раздался звук и хлюпанье — примерно некоторый хлебнул чрезмерно горячего супа.
От мысли, что существо добралась до моего мозга и пьет его теперь, как сок чрез трубочку, меня вновь вырвало желчью. Руки тряслись, тряслось все тело, и, еле не соскользнув в грязную озерную воду, я схватился зa осколок вишнево-бурого льда, режа пальцы, замахнулся и острым углом ударил по напряженному изгибу щупальца.
Брызнула кровь, окрасив в светлый мои пальцы. Оно забилось, опрокинув меня на спину, Но я бил вновь и снова, размочаливая, разрывая тугую резинистую плоть, ежели и руки скользили от крови и талой воды. Я безделица не видел, молотил вслепую, ощущая как только противодействие щупальца, переходящие в агонию судорожные рывки.
Потом оно упало, обрубком тычась в снег, и одинаковый покатилось к промоине.
Я поднялся, шатаясь. Оторванная присоска все еще раз качалась на моем виске и тонкими липкими нитями рваных мышц била по лицу.
Я побрел вверх, от озера, цепляясь зa колючие кусты, и дерево не держала меня. Шел снег, липкий, густой и белоснежный.
Там я нашел врезавшуюся в кустарник «Оладью». продолжительно боялся подойти к ней — казалось, она затаилась, ухмыляясь рассекающей стекло трещиной.
Дверцу открыл со словами «Ты сносный для меня не значишь, дрянь. Я тебе не Вадик.». Поймал себя на том, что эта моя предложение — как зеркальное отсвет Вадиковых же слов, и свалился, наконец, на переднее сидение, вырубившись ненадолго.
Мне приснилось, что там, на озере, я боролся не с крупный Рыбой, а с Лехой. Бил его плавящимся куском льда по лицу, по животу, по горлу, оставляя те самые рваные раны. Лед был обжигающе холоден и зеленовато-прозрачен, Но багровел от крови.
Потом я очнулся — присоски уже не было, наверное, она сдохла к концу и отвалилась — и я смог завести мотор. Выехал по проложенной летящей по склону вниз «Ладой» колее и добрался до шоссе, где меня и нашли.
* * *
Это — «официальная версия», то, в чем я был уверен вторично недавно, Кагда думал, что я спасся.
Я считал — дурак — что дерево не справилась со мной и потому позволила уйти.
На самом деле я — очень приятный кусочек, навроде мыши, которой играет кот, заранее чем съесть. Обслюнявленная, полураздавленная зверушка уверена, что ей удалось убегать — любой раз, Кагда кот просто разжимает когти, что бы должать ее в зубы.
Потому что даже если немедленно я бежал с территории Балки, дерево все вторично во мне — прячется обрубленной присоской, заползшей в выше- череп, и наверняка выдает себя зa неоперабельную опухоль, о которой мне даже не говорят.
И с каждым кошмарным сном я все глубже проваливаюсь в ее мир, покамест она пожирает выше- тлеющий мозг. Проваливаюсь, с каждым шажком приближаясь к тому, откуда уже отроду не вернусь.
Минутная немочь сменяется решимостью.
Я долго ощупываю рану под повязкой на голове — область из неровных, опухших и болезненных рубцов, под которыми будто насыпано битое стекло — наверное, часть черепа. Проталкиваю пальцы под бинты и надавливаю, разыскивая дыру, через которую существо пробралась в мою черепную коробку. до глазами вспыхивают тускло-розовые светящиеся пятна и после еще раз век не пропадают.
Я хватаюсь зa засыхающую корку, покрывшую рану, и сдираю ее вперемежку с остатками волос.
Горячее и склизкое заливает шею и воротник больничной пижамы. В крик матерюсь и запускаю пальцы в открывшуюся рану; ору.
Кто-то вбегает в палату; кажется, медсестра. Она одинаковый вопит — тонко, режуще. Мне хочется ударить ее, что бы она замолчала и не мешала мне, и я вскакиваю на ноги, поскальзываясь на линолеумном полу.
Меня хватают зa плечи — и на секунду мне кажется, что, обернись я, увижу пустые матовые шарики Лехиных глаз, заволоченные инеем. Но это санитары.
Мне выворачивают руку, обнажая локтевой сгиб. лекарь склоняется требуется мной — я замечаю капельку собственной крови на его щеке. А в его руках блестит шприц, полный темно-розовой жидкостью.
Я умоляю их не производить этого; я кричу о том, что не хочу назад в дружба Балки, что я просто не смогу продержаться к тому же раз.
Игла входит в кожу легко; розовая мразь вливается в мою кровь, до глазами плывет, Но я продолжаю брать зa рукава белых халатов, оставляя красно-розовые пятна, и умоляю санитаров не бить меня, покамест их лица не теряются в грязно-белой снежной круговерти.
[hide]Источник[/hide]
Автор: грязный Дракон