утес и цветокВ месте пустынном, безводном, удалённом от путей и дорог, а потому едва не необитаемом выходил из земли камень. громадный валун. Эры полторы выходил, и возвысился основательно. так оценить его размеры было некому.
Одиночество утес не угнетало, около камней вкус целостности крепче чувства родства. Вода не точила, пусть бы где-то глубоко под собой он и ощущал её ленивое, Но упорное движение. Время общий не беспокоило, он был одной из точек его отсчёта. лишь только ожиданием, пусть малого, Но соизмеримого его размерам внимания тяготился камень. А его-то как раз и не было в этом пустынном, безводном, приблизительно необитаемом месте. Случались только казусы, желание недоразумения. дуновение некоторый угорелый, бывало, наткнувшись на него, свиснет то ли удивлённо, то ли досадливо, Но быстро никоим образом не с восторгом или же уважением. Не догонишь, не переспросишь, что он имел в виду под своим «Фи-и-ю-ить!». туман саранчи пролетала однажды. Полдня трещала, Но всё о своём: о еде, о харчах, о жратве. Даже те, что лбы о утес расшибали только и успевали прошкварчать: «Здесь трава есть?! Где зелень?!!».В месте пустынном, безводном, удалённом от путей и дорог, а потому едва не необитаемом выходил из земли камень. великий валун. Эры полторы выходил, и возвысился основательно. желание оценить его размеры было некому.
Одиночество утес не угнетало, около камней вкус целостности крепче чувства родства. Вода не точила, хоть где-то глубоко под собой он и ощущал её ленивое, Но упорное движение. Время общий не беспокоило, он был одной из точек его отсчёта. только ожиданием, пусть малого, Но соизмеримого его размерам внимания тяготился камень. А его-то как раз и не было в этом пустынном, безводном, почти что необитаемом месте. Случались только казусы, ей-ей недоразумения. вихрь только угорелый, бывало, наткнувшись на него, свиснет то ли удивлённо, то ли досадливо, Но быстро ни за что на свете не с восторгом либо уважением. Не догонишь, не переспросишь, что он имел в виду под своим «Фи-и-ю-ить!». облако саранчи пролетала однажды. Полдня трещала, Но всё о своём: о еде, о харчах, о жратве. Даже те, что лбы о утес расшибали только и успевали прошкварчать: «Здесь трава есть?! Где зелень?!!».
В кои-то веки забегала дважды в призрак камня пустынная ящерица. призрак даже ей показалась мало прохладной, а привычно зарыться в пыль она не смогла – чрезвычайно плотной была земля около камня. Ящерица и сама дорогу в сей место пустыни позабыла, и другим заказала.
Однажды произошло вещь потрясшее бремя не столько в буквальном, сколь в моральном смысле. Невероятное соглашение маловероятных событий произошло в 1 миг. На утес между ночи свалилась усталая, отбившаяся от стаи перелётная птица. Полежала, распластавшись, пришла в себя и полетела, не дожидаясь рассвета дальше, ведомая не знающим усталости инстинктом. В птицах утес нисколько не смыслил, и даже пёрышко, оставшееся от ночной гостьи, не подсказало ему, что она была обыкновенной серой уткой. Но в пёрышке – невзрачном и мёртвом – обнаружилась живая икринка речной улитки. Из неё несказанно борзо – а на взор камня, сразу – вылупилась микроскопическая улиточка. Она скушала сберегавшую её в зародыше икорную оболочку и, не найдя противоположный еды, закрылась в практически невесомой раковинке, которую едва не быстро унёс 1 из ветров.
В тот миг бремя и треснул. От досады. Не весь, не целиком, не сверху донизу, а только умный его каменная треснула как посередине. С этой трещины, собственно, и начинается скандал Камня и Цветка.
Как бы не серчал скала на всяческие ветры, Но то есть они натаскали в его трещину пыли дальних и ближних земель, превратив её зa пару сотен годов если не в клумбу, то в большой цветочный горшок, напоминающий по форме ладью размером с банную шайку.
И вот как-то, не раз даже, а, пожалуй, что и совсем раз во все времена земные, прилетел в помещение расположения Камня сильный ураганище. Оттуда прилетел, откуда давно только что ветерки беспечные припархивали. С юго-запада. день напролёт нёс ветер — из неведомых земель в незнаемые — причудливые запахи, невиданные предметы, удивительных птах и насекомых. И семена. Самые разные.
Одно из них, желтовато-коричневое, глянцевое, похожее на миниатюрную фасолинку, дословно вонзилось в сходство цветочного горшка на голове Камня. И было тогда же прибито дождём.
В тот миг бремя испытал вещь похожее на уважительное удивление до силищей юго-западного урагана, сумевшего дотащить в столь отдалённые, пустынные и безводные места дождевые тучи. И в таком количестве, что вода лилась с небес три дня и две ночи.
Камень знал пара вида растений: подвижные и неподвижные. Первые – перекати-поле – это желто-серые полупрозрачные шары, гонимые ветром, вторые – мордовник – это синевато-серые непрозрачные шарики сильно держащиеся зa верхушки коротких, жестких стебельков утыканных колючкоподобными листочками. То, что выросло на голове Камня из залётного семени, было чем-то третьим. Оно зазеленело! Листья его были нарезаны продолговатыми дольками и, казалось, готовы от малейшего движения воздуха разлететься уходить с тоненьких жилочек, на которых висели непонятно как. Но не разлетались, а только издавали едва-едва различимые звуки. Это был шелест. «Цветок» — сложил утес непривычные звуки в слово, слышанное им то ли от чумоватого южного ветра, то ли от самого прыткого перекати-поле, а может быть, от трескучей саранчи.
Растение же было белой акацией, и до первого цветка ему предстояло пускать ростки и расти. Но там, где оно взошло – на голове Камня, в месте пустынном, знойном и безводном – ему судьба было только болеть и чахнуть. об этом акация и начала дюже во всю мочь шелестеть и бояться на все лады с премилой, робкой и неутихающей наивностью: «Прощай, небушко безоблачное, я засыхаю. Прощай, ветерок суховеюшко, я вяну. Прощай, солнышко жгучее кипучее, я чахну. И ты, утес великий, аналогичный горе, остановивший ураган, одинаковый прощай, я погибаю».
Ни лекарство лжи и лести не обнаружил бремя в последних словах Цветка. рост его была очевидной, а учитывая местоположение, он совершенно мог называться горой, ей-ей и ветер был им остановлен, если и не весь, то быстро та доза урагана, что несла семечко белой акации – безусловно!
Пусть не пророком, Но героем вне всяких сомнений почувствовал себя в кои-то эры Камень. В своём отечестве! Правда, увидел и объявил это первым всё же чужеземец.
«Глубоко копнул малыш. В самую соль мою проник корешком своим крохотным, — восхитился Камень, — Ай согласен Цветок! Что же откроет он, Кагда вырастет? Что откроется ему…».
А ветвь продолжал, посреди тем, свои трепетные стенания: «Не ехать мне к тебе, небушко знойное, не разговаривать мне с тобой, ветерошенько жаркий, не источать ароматов в твоих утренних лучах, солнышко жгучее. Не забавлять на тебе тенью и не щекотать бока твои палыми листочками и семенами зрелыми, бремя мой, ставший и приютом, и опорой, и…». И изложение ростка стала внезапно бессвязной. А утес да надеялся услышать что-нибудь есть тот грех величественное. «И спасителем!» — додумал он недоговоренное, как ему чувствовалось, Цветком до конца. А может быть, и договорил, потому что листочки белой акацийки внезапно затрепетали с новой силой: «Спасите! Спасите! – зашелестела она. – Кто-нибудь, дайте воды. хотя каплю… Воды мне, водицы. О, небо! О, ветер! О.., Камень!».
Из всех, к кому взывал ветвь Цветок, лишь только утес знал, где вода. В кромешной глубине, неуклонно под ним. Туда он и ухнул. Откуда вышел, туда и ушёл. В землю по самую макушку, до самого водоносного пласта. А воде дай только дырочку, она её найдёт и выйдет. А после — не остановишь.
Сегодня в путеводителе «Короткая тропа из Агаки в Яуку» дозволено прочесть: «В долине Белых Акаций питаться живописное озеро едва не идеально круглое по форме и с крохотным каменным островом в самом центре. Доказано, что остров естественного происхождения. На нём – вновь же в самом центре! – растёт трёхсотлетнее дерево, которое местные жители называют Матерью всех деревьев, трав и цветов. По легенде то есть семечко этой древней акации раскололо камень, сдерживавший во тьме пещер воды реки Даржицы. И с той отверстие она, образовав озеро, вытекает из него. Река почти что ежегодно меняет русло, разделяется на не мало потоков, ни 1 из которых никуда не впадает, все они необъяснимым образом теряются в песках окружающей долину пустыни».
Далее на семи с половиной страницах обычная путеводительская пестротень: отели, мотели, заправки, закусочные, порядок автобусов и аэропланов. И ни болтовня о главном, о том, что шелестят все бес исключения акации долины при любом ветре. А часто и в безветренные ночи. Тогда, кстати, болтовня их наивной песни звучат преимущественно связно, и дозволено покупать следующее:
«О, славься, Камень!
Великий, похожий горе,
Укротитель всех ураганов!
О, славься, полезный Камень,
Воду жизни нам давший в пустыне,
Облаками наполнивший небо,
Суховеи стреноживший зыбким туманом.
О, славься и славься, выше- Камень!
Спаситель акации первой…»
В этом благодарственном гимне теперь сто девять тысяч пятьсот семьдесят пять строк. Завтра будит одной строкой больше.