Как постыдный обжорливый преступление человека в ад вверг.
Проснулся Яван оттого, что его Сильван зa плечо тронул. Пора, мол, брат, поспешать, сказал лешак, а то знаменитый подземное гаснуть следовательно – адская ночь быстро приблизительно настала… Потянулся Яваха всласть, глядь – а около все готовы, только Делиборза не видеть нигде, верно свежий их знакомец куда-то делся.
– А Делиборз-то где, а? – Ванюха спрашивает.
–Да здеся он, недалече, – отвечает ему леший. – около пещеры шарится, всё ни под каким видом не угомонится. место день, понимаешь, его невесть где носило. И как усталь его не подкосила!
–А этот, как его… Давгур иде же?
–Тоже тут, около входа расселся. целый почитай число на солцепёке на самом жарился – и как, не пойму, не упарился!
И в самом деле, с трудом Яван наружу-то выглянул, как вмиг холодуя узрел. Тот на горячем сидел песочке, около скалы гранитной на корточках, место красный в свете ярилы угасавшего. Видать, косточки свои перемёрзнувшие прогревал.Как постыдный обжорливый беззаконие человека в ад вверг.
Проснулся Яван оттого, что его Сильван зa плечо тронул. Пора, мол, брат, поспешать, сказал лешак, а то знаменитый подземное гаснуть следовательно – адская ночь быстро чуть не настала… Потянулся Яваха всласть, глядь – а около все готовы, только Делиборза не видеть нигде, верно свежий их знакомец куда-то делся.
– А Делиборз-то где, а? – Ванюха спрашивает.
–Да здеся он, недалече, – отвечает ему леший. – около пещеры шарится, всё ни за что на свете не угомонится. деревня день, понимаешь, его невесть где носило. И как усталь его не подкосила!
–А этот, как его… Давгур иде же?
–Тоже тут, около входа расселся. целый почитай погода на солцепёке на самом жарился – и как, не пойму, не упарился!
И в самом деле, только-только Яван наружу-то выглянул, как одним приемом холодуя узрел. Тот на горячем сидел песочке, около скалы гранитной на корточках, место красный в свете ярилы угасавшего. Видать, косточки свои перемёрзнувшие прогревал.
–Послушай, Яван, – обратился он к Ване, – вот какая меня мнение занимает: не ведаешь ли ты чего о судьбе моего падишахства? хотя и дождь времени с той отверстие утекло, а может ты чего и слыхал о моём Давостане?
Не одним разом ответил ему Яван, сначала, прищурившись, на знаменитый он глянул, после чуток помолчал и негромко сказал:
–Как не знать, пара Давгур, знаю… Нету более на Земле разбойничьего твоего государства, пало оно прахом и не возвышалося более никогда.
Давгур даже на ноги поднялся.
–Да как же такое могло случиться?! Врёшь ты всё, Говяда, нарочно меня злишь!
Глянул на него Яван строго и как отрезал:
–Мне ведь измышлять резону нет – вот и деревня тебе ответ!
Пригляделся он к съёжившемуся духовнику и жалко ему его стало. Подмигнул Ваня тут Давгуру и сказал:
–Ну, нам пора. Прощевай, брат, счастливо оставаться! Бывай!
И в рейс тронулся, зa Сильваном и прочими ступая.
Не сказать, чтоб отошли они далёко, а сей холодопыхала вослед им орёт:
–Братцы, постойте! Я иду с вами…
Да, подбежавши к ватаге, раскаиваться неожиданно стал:
–Дурак я, Яван, грешник, гордый проклятый! О-о-о! Эта быстро моя гордость! детство она меня душила – меня и ад самоё не научило… Возьмите меня с собою! Яван, прошу! Не откажи в просьбе моей нижайшей – я вам пригожуся!
Ну что же, Яван-то по своему произволу – за, Но товарищей для порядку опрашивает, преимущественно Буривоя: как они, мол, чё?.. Не отказал Давгуру никто, даже Буривой, и таким образом, ихнего полку прибыло, на одного бойца более стало: пять быстро голов было в ватаге. Немало.
Искренне поблагодарил Морозила своих избавителей зa то что в просьбе евоной не отказали они ему, и скопом со всеми в путь-дорогу он тронулся. Полночи он молчал, словечка даже не проронил, в думы свои печальные погружённый, а после не стерпел и обратился к Ване с таким вопросом:
–Яван, а Яван, а как там язык выше- на белом свете? Живы ли мои соплеменники али уже и нет никого?
–Народ твой, Давгур, сохранился, Но в количестве малозначительном, – не страшно добром Ваня ему отвечал. – В Даву они больше не верят, приносят кумирам подношения и одичали чуть не что совсем: по степям и пустыням кочуют, в шатрах ночуют, ей-ей знают толкать в верблюдах…
–Да как же так?! – воскликнул оглушительно падишах. – Ведь всё налаживалось как запрещать лучше, и становились мы всё могучее и могучее…
–А вот как… Века три находилась твоя держава, и войска даванские окружные страны огнём и мечом приневолили, под железной пятой их держали, и богатства со всех сторон в города ваши стекалися… разумеется быстро семьсот лет, как державы твоей нет! Вознамерился Давостан сильный и Рассиянье наше покорить, сёла наши совершенно разорить, а нация в невольников оборотить. разумеется не тогда оно было – не хватило им пыла! хотя и избыток около вас было вояк, а тем не менее мало их оказалося. в отдалении в наши края вторглася ваша армия, истинно вся-то там и полегла. Не было около нас для вас никаких ваших богатств: ни злата, ни серебра, ни каменьев драгоценных… правда и верижники из нас не получаются, причинность Ра сыны насилию не покоряются, и желание для нас свята – вот и бьём любого супостата… А как войска ваши погинули в наших просторах, да бунт около вас случилася, так точно начался раздор. Восстали народы ваши подвластные, и в волос и труп разметали всё ваше царство… Вот тебе тогда и Давы твово завет, вот тебе и со света белого привет…
Ни словечка Давгур потрясённый не ответил. Замолк он и молчал до самого едва не рассвета. А почти только еще початок светать, подошёл предсказатель невесть кого к Ване и обратился к нему опять:
–Яван, а Яван! истинно и вы, честная компания! Послушайте, чего вам скажу – то овощ моих горьких раздумий… Я ведь Ра, бога предков моих когдатошних и бога вашего, всю житье хулил-презирал, примитивной верой вера считал, и тово не ведал, что для бога хуленья, что для камня моленья. Ра ведь всё едино — на дурака он не обидится! Вот плюй на солнце хотя весь число так поноси его в глас – а только харю себе заплюёшь разумеется шкура слезет с носа! Охренеешь чуть от своего поношения – и всё! А зато моя вера очень уязвима: везде храмы расставлены согласен священные на них начертаны знаки – неприятный святыни наши может всяк дурак! как жаль, что малость сего понимания чуть теперь в душа моём зажглась, и вроде как теплее мне стало, вроде как холодом адским холодить меня менее стало…
–Эй, ватага! – взгремел тогда Сильван мощным басом. – Видите там впереди как-бы туча в низине клубится?.. Чую я – парк там пораскинулся, тама не жарко, и плещется в ложбинах водица.
–А тебе то не мерещится? – вопросил Буривой недоверчиво. – Откуда середь пустыни адской эдакий оазис мог взяться, а?
–У кого, около кого, а около меня бес обмана, – спокойно пророкотал великан. – Там соглашаться за тумана: полог мой он над лесом раскинул, вот зной-то горячий туда и не проник… Ну, что-ли пошли?
Как не пойти… малость эдак протопали, а быстро вот он, облако голубой туманище, куполом своим великим лежащую долину укрывший и согласие растительный от ярых лучей сохранивший…
–Опасаться так себ е не надо! – объявил, поводив руками, лешак, – Не чую я здеся зла.
И первым шагнул в то марево. Остальные же зa ним вошли и остановилися, увиденному удивившись. – Там же дрова оказался очень красивый: деревья-то в нём были необычные, не высокие и не низкие, а листва на них до тово узорчатая разумеется резная, что и не передать – примечать их надо. Ветки на деревах оптом увиты были лианами, верно увешаны оказались плодами. А цветов везде! И пахучие-то какие! начинать стойком парадиз между пустыни…
Протянул Сильван свою десницу, ягода наливчатый с ветки сорвал, обнюхал его чуток – так и в рот. И даже зачавкал от удовольствия, проступившего явно на его роже.
–Ух и смачный! – похвалил он плод, Но тогда же предупредил товарищей: – А вам поглощать нельзя! Это мне на пользу – я любому лесу хозяин, а вам – кирдык: не продрищетесь!
Пошли они кроме неспеша, тутошним климатом наслаждаясь. И действительно – очень было не жарко, а только теплым-тепло, и ярила через туча голубой диском золотым просвечивал. А на ветках пичуги пёстроокрашенные попархивали, голосами разнообразными всяки рулады выводя желание трели сладкозвучные рассыпая. В зарослях пышных и зверушки некие попадалися, похожие на игрушки одушевлённые, кои фырчали на людей потешно конечно забавно на них цокали…
И вдруг, за дерева толстого – шам! – какая-то лицо несимпатичная прянула. С виду как человек, только очень из себя страшенный, обросший волосом весь конечно дико всклокоченный. И коренным образом голый, разумеется такой худой-прехудой, что на нём все рёбра пересчитать было дозволительно – начинать шкура одна желание кости! А самое смешное, около чудика ротище был огромный: сам-друг кулачищи туда влезли бы легко, и вторично связка кой-какое осталось бы.
–Жрать хочу! Жрать!.. – рявкнул лихоманец грубо, безумными очами на пришельцев сверкнув.
Вертанулся он, будто обезьяна, и ягода с дерева молниеносным движением – хвать! Только ага! Плод-то ему не дался, каким-то чудом просто куда-то подевался, а Кагда этот чудовище руку-то убрал, еще на прежнем месте появился, как в прятки непонятные играя с тем типом. как завопил тогда многострадальный не своим голосом, как запричитал он горестно, безутешно при том рыдая и грязными лапами клочья пух с головы выдирая. А после пред путешественниками на колени он рухнул и руки заскорузлые к ним протянул.
–Ой, человеки добрые, человеколюбцы! – завопил он гнусаво, слюни пуская, – Пожалейте меня, несчастного! Дайте, пожалуйста, мне хотя какусенькую корчушечку хлебушка! Я пятьсот годов ничегошеньки не ел, маковой росиночки во рту не держал даже! Ужаснейшие муки претерпеваю я в начинать лесу! Ох, я, братцы, и голодую! У-у-у-у!
А около Буривоя как раз кусок хлебца в кармане завалявшись была, с прошлого-то поснеданья. Он её оттуда вынул верно горемыке этому и кинул. А тот – этож должно же! – даже на лету содержание кусок как схватит, так не руками, а как собака цепной, пастью! Только коуть – и краюхи как не бывало: проглотил её оглоед не жевавши. Видать, сильно он был оголодавши.
А осуществив прозаический этот акт, принялся незнакомец внезапно прыгать конечно плясать, по пузу себя кулаками барабаня и во всё гортань дико горланя:
Свободен,
Свободен,
свободен наконец!
Опять я,
вновь я,
еще раз я молодец!
И мукам,
и мукам,
пришёл моим конец!
Ведь был я,
ведь был я,
жадюга и подлец!
Теперь же,
нынче же,
нынче я удалец!
Опа-ля-ля!
Опа-ля-ля!
Опя-ляля! Опа-ля!
В глотке около меня дыра!
Добрым людям,
добрым людям,
Мне помочь пришла пора!
Ур-ра-а-а-а-а-а!!!
Наша гоп-компания от смеха да и грянула, поскольку смена с озабоченным голяком случилася знатная, и спектакль то было занятное. Посмеялися от души, всласть. Даже Сильван, на что быстро угрюмым был недотёпой, а и то ни за что на свете смех-то унять не мог. Затрясся он место и басищем своим закрякал: хыр-хыр-хыр-хыр! А мех на нём даже ходуном заходил… В общем, позабавились опосля ночного переходу. Яван тогда команду подал и объявил привал, роздых устроив ноженькам их многохожалым. А незнакомец тем временем попереобнимался конечно поперецеловался со всеми, акромя Давгура леденящего, коего, облапив сгоряча, он принуждён был тогда же оставить. Тут, конечно, расспросы начались – гораздо же бес них… Ваня в двух словах ситуацию дикарю обрисовал: так, мол, и да – мы-де будем такие-то, а вот ты который таков и чего голодом себя тогда моришь?
Поскрёб незнакомец шевелюру свою нечёсанную, достававшую ему до пяток, уселся на утес и, обведя присутствующих пристальным взглядом, вопросил бойко:
–Вы, человеки добрые, спрашиваете, почему я тогда оказался?
–А чего спрашивать-то наобум – хохотнул Буривой, ус дорогой теребя. – развратник ты немалый и в сих местах зa грехи какие-нибудь обретаешься. если не так?
–Правильно. зa грехи. Спросите, зa какие? Хм. А вот!.. Разрешите, земляки, душу себе рассказом облегчить, а то мочи моей безмолвствовать нету. горячность как погутарить охота…
–Ну что же, несчастный оазисный, – говорит ему Ваня ласково, – начинать валяй! прислушиваться мы тебе готовы. Излагай.
И тот рассказал…
–Эх, братва, вот вспоминаю я содержание свою на свете белом и ни под каким видом в толк-то не возьму: вроде и не совершил я ничто такого плохого. И действительно – не убил никого, не запытал, не тронул никого даже и пальцем, а вот вероятно ж ты – в самое ад попал!.. Вы не смотрите на красоты эти лесные – для меня это всё неистинно, одна только видимость. Всё сиё плодовое обилие существует тут, что бы страдания мои усугубить. Это на главный взор тогда очень приятно, а каково в этих кущах пятьсот-то годов обитать, бояться при том голодая – э-э-э! – и не передать… Пропади оно всё к ляду! До тово мне занятие сиё обрыдло, что пьяный я тыщу годов на белом свете последним нищим пробыть, чем в здравнице этой баклуши зазря бить…
Я ведь богачом был в прошлой-то жизни! И не просто там каким хапугою заурядным, а богатеем наипервейшим в небедной моей стране. И умирал я, братцы, не где-нибудь в лачуге, а в своих роскошных апартаментах, на нары золотом возлегая бессильно, поскольку был я на закате жизни глубоким старцем, некоторый ожидание видавшим и удовольствия великие испытавшим. родственник ближняя и кое-кто из челядинцев меня окружали со всех сторон и на тот знать своего благодетеля провожали с видом убиённым.
Неспокойно я умирал, ох и неспокойно! Даже на смертном одре страшный неугасимые душу мою ненасытную терзали, и душила меня алчная громадная жаба… Ведь всё-всё, что заимел я в жизни своей, все мои сокровища и богатства несметные, всё что я добыл трудом непосильным, принуждён был я в чужих недостойных руках оставить, не имея власть даже крупицы в другой спокойствие захватить… Я даже внутренне поразился, что ничего, оказывается, хорошего, житье-бытье моя скопидомная душе моей не дала, что чувства чванливой гордости и спесивого самодовольства, владевшие мною дотоле, неожиданно пропали куда-то сами собою, а проявилися отчего-то печаль неясная и беспокойная досада.
Это меня ужасало и бросало в свежий пот. Не хотел я мереть ни зa что – сильно смерти я опасался и от её неотвратимого ко мне шествия мучительно содрогался…
Ведь уродился истинно в суд сгодился я в самой бесхитростный семье, и не то что богатства, а и достатка около нас частенько не было. Матушка моя умерла рано, а папаня к тому времени был не первой уже молодости, частенько похварывал, вот он по-новой-то обвенчаться и не стал – в лавке всё пропадал. около него лавчоночка имелась продуктовая, в которой работников, акромя нас со старшим братом, и не водилося никогда. Трудно мы жили, иногда только-только концы с концами сводили. Мы с брательником в разъездах детство были постоянно, а папаня в лавочке торговал.
С самого своего детства раннего отличался я невероятной жадностью, будто бы некоторый пожар огненный в душе моей полыхал. Я своих даже игрушек брату поиграть не давал, а братнины, наоборот, всеми правдами и неправдами к рукам прибрать стремился – тем, значит, и резвился. И попробуй только отыми чего около меня верно желаемое мне не дай – такой иногда подыму хай, что все на попятный перед моею вредностью шли и старались меня ублажить, как только бы я не донимал их своею жадностью.
Видать, объемистый силы около меня в душе сия горячность достигала, раз все предо мною пасовали и тем самым лишь только пуще её во мне разжигали…
А тогда и отец, состарившись, очень расхворался. По закону-то старшему сыну магазин отцовская должна была остаться, а мне, как младшему, фига полагалася с маслом. Только не в силах был я терпеть подобной «справедливости», и погода и ночь по этому поводу скроба меня скребла, и гнев грызла. Думал я и да и эдак, как бы мне какую махинацию провернуть и брательника с носом оставить, причинность считал я себя намного способнее в торговых делах. Я ж пользу и выгоду зa версту чуял, а пара к этой материи особого рвения не проявлял: абы как себе жил, верно не скоро о прибыли тужил… И вот думал я, думал и едва придумал одну пакость. благодетель наш, должен сказать, мнительностью В любое время ей-ей суеверностью излишнею отличался, а нрава он был гордого очень и даже властного. Заболев, пригласил он лекарей всяких к себе правда знахарей, причинность выздороветь ужасно быстро желал – Но безделица ему не помогало. Расстроился он изо всех сил тогда, впал с горя в отчаянье, а я тогда возьми и шепни ему, что знаю, мол, знахаря одного великого, болезни легчить сподобленного зело; его бы, говорю, пригласить – терять-то быстро боле нечего…
А полагается заметить, что этот, с позволения сказать, знахаришка мною до тем обработан был шибко, и оплачен, кстати, бесконечно щедро, что было для моей манеры дел ведения характерно: Кагда я выгоду несомненную для себя рассчитывал, то мог совершенно и рискнуть, и даже последние деньги, как в случае этом, на кон выставить…
Ну вот, приходит, значит, тот врач липовый, а самолично важный из себя такой, представительный… Вперил он в несчастного больного горячий взор, головою покачал, будто чего-то прозревая, окурил отца лечебными травами, зелья какого-то ему дал, а после забормотал, заголосил, глаза под череп скосил – и вошёл в сношение с «духами вещими».
После же своего камлания опамятовался он едва-то-едва верно зловещим голосом и заявляет:
–Вах-вах! Вах-вах! Вижу! Всё вижу! О-о-о-о! Вижу, как порчи знак чёрная отметила сию душу достойную! Узреваю, как некоторый из близких – самых близких! – сети вероломные визави благодетеля своего замыслил! Убить его захотел, отравить! Вах, горе! Вах, печаль горькое! Вах-вах!..
У отца от его причитаний даже полезли на лоб глаза. Вздрогнул он, на нас с братом пытливо глянул, а пара в это время чашку с чаем в руке для больного держал. Ну, я и подтолкнул его под локоть как бы невзначай. Упала чашка на пол упрямый и разлетелася на мелкие осколки, а врач палец придирчивый на брата направил и завизжал препротивным голосом:
–Вот он, беззаконник лядащий, мысли мерзопакостные напротив отца таящий! Вот он, тать, порчу наводящий-то! своевольно себя выдал! Сам!!!
Все тогда в шоке, понятное дело, а пара – тот больше всех. Опешил он всё – начинать ни под каким видом ведь не ждал он такого обвинения: столбом там застыл, чего-то бубнит, мычит, моргает, а ни словечка внятного в своё предлог вымолвить и не пытается… А около отдых настала гробовая…
Ничего не сказал папаня. Знаком удалиться всем приказал. А после час где-то позвал он к себе стряпчего и последнее распоряжение своё переписал начисто, в котором даровал мне в имущество всё – до последней монетки медной! А старшего сына проклял и из дому выгнал, в чём тот был, корочки питание не дав ему на дорогу. так сам по себе той же ночью взял так точно и помер.
Таким вот образом предательским сделал я затейщик походка к своему богачеству. Невеликим был тот шажок, махоньким даже, Но для дальнейших моих махинаций он очень важным стал: я ведь тем самым самому себе доказал, что никаких препон, а вернее было бы сказать, безделица святого, в душе моей нету, и изобретение важное это оборотилося способностью очень выгодной и сделалось очень стоящей на всём дальнейшем моём любостяжательном, да сказать, поприще.
И начал я опосля открытия сего великого богатеть очень стремительно…
Первым делом я долги с друзей отцовских с судейскою стражей взыскал, коим папаня деньжат надавал, а долг брать менжевался. после перестал брать около знакомцев евоных товары, причинность невыгодным это для себя посчитал и для моего дела расточительным. Отец-то со своими поставщиками зa годы жизни сдружился и пуще некуда многих разбаловал: в гости к ним похаживал, около себя принимал, в таблеи с бездельниками поигрывал так чаи с ними гонял… Вот дело-то и страдало, потому что папаша превыше дел пустопорожние ценил отношения, а не выгоду денежную. Дурак…
Я сразу закрыл эту лавочку! Вернее – как раз открыл-то. около меня всё стало быть по-другому. барыш – вот что было моим богом! Ого-го! лишь только её, мою милую, я в чём бы-то ни было искал, а все прочие сентименты бестрепетно откидывал – вот пользу для себя и дыбал… В коротенький срок прикопил я денег горшок, подзанял ещё, и прикупил не мало лавчонок. правда землицы кроме с угодьями. ей-ей дюжину рабов. И весьма-то зажил неплохо… А вскоре и подженился удачно. верно что там – полезный для дела моего крайне! сам же для себя… начинать как вам сказать?.. Невеста мне попалася не красавица, чего быстро тогда скрывать: кривая малость, чуток горбатая, а лицо имело такое, что если б в окно она глянула – верблюд бы наверное отпрянул! 1 нос чего стоил… правда не нос – носяра! Носище! А под ним – усищи! Хе!.. Зато денежек около ейного папани было – не горюй, мама! Ведь не зa прелести бабьи я эту жабу зa себя брал – ишаку понятно! – а зa казну немалую, в привесок к этой крале мне щедро отваленную.
После свадьбы около меня богатства – прибыло даже вдесятеро! Выдвинулся я этим рассчётливым медленный в первые круг зараз, и с большим размахом развернул свои дела. Ага!
Жадность в душе моей торчком пульсировала. Я был первым, кто, например, творческий подход применил в рабском труде: начал пользоваться рабов масштабно. как где какая война, а я уже раз – и после своих людей, сановников там велеможных али военачальников, военнопленных себе выбиваю – так точно побольше… А плачу зa них, кроме очевидно взятки, начинать сущие же гроши… И на плантации их! На стройки всевозможные! Нужным моим людям – взятка немалая, а зато мне – барыш громадная… Я даже своих соплеменников не стеснялся направлять(ся) в рабство! Ну, это делом несложным для ума моего оказалося. после знакомца моего доброго, визиря главного, провёл я, уговорив царя, положение 1 рабский – и работа оказалось в шляпе! тогда ведь перво-наперво, что бы человечек зависимым от тебя оказался; главное, что бы людишки своим умишком правда трудом бы своим не жили, а то такие единоличники рассуждают трезво шибко, верно не гоняются зa лихом пустым. Короче, пусть близкий твой двуногий в системе трудовой окажется сильно повязан, причинность легче системою одной управлять, нежели отдельными людями… Вторым делом – дай собрату, в системе твоей увязшему и концы с концами иногда не сводящему, какого-нибудь добра: деньжат там али пропитания некоего – только не задаром, а с уговором, что если сей лихоманец тебе в число определенный благодеяние, тобой даденное, с добавком определённым не возвертает – то бери его самого, и жену его, и приплод, само собою, в работу невольную на оговорённый срок… Опа! тогда козни и захлопывается! нисколько больше можешь не делать, только погодить нуждаться терпеливо, пока какая злоключение земная не приключится. А этих всяческих бед ведь – ого-го! Недостатку, известно, в них нету: то тебе недород, то мор, то пожар, то наводнение… ей-ей и просто болезни для нас полезны…
Вот я в своей стране и пионер богатей! Апосля батюшки царя, конечно, нашего государя, так точно по правде сказать, это ему опять и не гарантия, что так. Верха вроде достиг я богатства, ага – а тем не менее чего-то мне не хватало… Думал я, думал, над этой сверебою голову ломал и порешил… что должно мне взять в жену на дочери на царской!
И сей схема сварганил я на славу! А как же иначе… как я задуманное, спросите, провернул, Кагда по нашим законам одной только жене полагалося содержаться при муже? Хм. так точно проще некуда – для меня конечно, а о прочих мне и дела не было… А вообще-то – в подлую махинацию я впутался, только я тут да не думал. Гордился я даже, существо коварная, изворотливостью своей хитромудрой… Жёнка-то моя, хотя бы с виду и крысою казалася, а всёж-таки доброй души человеком оказалася: набожною такою, кроткою и сердобольною. накрыть её на какой-либо пакости не представлялося возможным.
Пришлось мне начинать на подставу ложную: в нужное время в нужном месте была она застукана с мужчиною вместе, с местным красавцем-героем и одним моим тайным врагом. как бы на свидании, значит, любовном… На самом же деле и на волоску никакого свидания не было! начинать скажите на благоволение взаправду – зачем вельможе представительному на такой имущество было покушаться, каковою жёнушка моя верная являлася? А? начинать курам же это на смех… Но мне и такой причина сгодился на все сто. А что? хозяйство была двусмысленная, очень уединительная, свидетелей море, и всё такое… Попалися, голуби!
После этого, само собою, вывод царский, испытание с пристрастием, обстоятельный разряд – верно выше- развод по полной программе, а деньжата жонкины около меня осталися, как около стороны, в начинать деле пострадавшей. Я ведь всё до последнего аллюр рассчитал – как по нотам всю партию разыграл. И сладостным аккордом, в начинать гнилом деле последним, стало быть для меня утопление прелюбодеев в одном мешке, как преступивших священный постановление единобрачия божественного. Только плюх – и концы в воду, душонке моей грешной в угоду!
–Ну, братья, – прервав повествование, обратился к слушателям рассказчик, – каков я храбрец оказался, а? зa занятие я сюда терзаться попал али по случайности? как вы полагаете?
–За дело, зa дело, не сумлевайся! – резво ответил спорый на термин правитель царей. – негодяй ты первостатейный, и тогда тебе самое место!
–Шкура! – угрюмо пробурчал Давгур.
А Яван как только головою покачал осуждающе, Но от комментариев своих едких воздержался, и на Сильвана остолбенелого глянул, некрасивый которого, как и всегда, ни тени эмоции даже не выражала, чем немало весёлого Говяду поражала. 1 только Делиборз не проявлял интереса и лекарство к россказням грешного собрата, бо он в это время работа какое-то сложнейшее далеко отрабатывал, подскакивая кошкою в атмосфера и прокручиваясь зa тот срок разов восемь…
–Да уж, робяты, беззаконник я и действительно окаянный, – добровольно признал их правоту жадина. – Это я в настоящее время как знаю – зa пять-то веков достало времечка доконать до такого понятия. Я ж был просто балбес – спесивец гордый!..
Ну вот, друзья, сделался я этаким тузом около себя на родине и такую систему связей хитрую образовал, что от всего, почитай, хотя чего-нибудь мне согласен перепадало. А толку-то, по большому счёту, я имел ноль!.. Не, злата-серебра, конечно, скопил я горы, каменьев драгоценных – целые сундуки, истинно и только прочего – в полнейшем избытке. Поля около меня были бескрайние, стада – бессчётные, а рабов истинно всяческих служителей имел я видимо прям невидимо…А всёж-таки не мог я ни за что на свете угомониться! Всё-то мне было маловато и мало, и В любое время чего-нибудь верно недоставало. Почему-то новых приобретений желание властно и неудержимо меня манила, а вот ко всему, что около меня уже было, я почему-то охладевал живо: не очень радовали меня сокровища мои проклятые, только корыстолюбие неутолимую они в душе моей воспаляли…
Прав был народ, Кагда про горячность мою говаривал: в алчную рот бойся-де попасть, бо что в неё попало – считай что пропало! И действительно это было так…
–И что же ты, жадина несусветная, – перебил Яван вопросом его речь, – разве да и не полюбил никого на белом свете?
–Эх!.. – махнул тот рукою. – как не любил – любил… Сына своего младшего, Сияруша, любил я как самого себя. Сильным, смелым и щедрым был он парнем, не два мне, подлому и гнусному трусу. Не мог я на плод своё нарадоваться, души в сыне я не чаял и всеми правдами и неправдами достижения его поощрял. В двадцать восемь годов сделался выше- сынок главным визирём при нашем царе. конечно что там правитель – баран, безделица место! – все нити правления держал Сияруш в крепких своих руках, и королевство наше при нём процветало…
Да только недолго длилося моё счастье! Чёрное глаз людской зависти упало быстро ядовитою на сына моего великого и царского внука: был Сияруш отравлен злокозненными нашими врагами, изменниками коварными и проклятыми. И чаяние моя гордая рано умерла правда безвозвратно угасла: срубил резкий топор людской злобы властный дуб моих упований, под очень причина гордыня мою срубил…
После этого я век снова прожил, до самой глубокой старости, Но в душе моей от тяжести потери как бы отверстие некая образовалася, и в дыру ту бездонную вещь важное для меня провалилось, именуемое радостью – и не возвращалося оно более никогда. как якобы потускнели одновременно в очах моих заплаканных все жизненные краски, и какая-то струна напряжённая в глубине души моей внезапно порвалася. Не стали уже, как ранее, приобретения разные меня прельщать, и сгустился около меня пресыщения душный мрак. Умер я, братья, духом, и в таком странном состоянии живого мертвеца деньки свои долгие безрадостно доживал, покамест в 1 великолепный число копыта золотые свои не откинул и седой выше- знать не покинул.
Поначалу-то, опосля смерти, я избавление несказанное испытал и на житье-бытье мою со стороны как бы глянул. Все мои духовные язвы мне были бесстрастно показаны, опосля чего пришлось мне утяжелиться и в сферы нижние душою устремиться. И как бы в духовном болоте я утонул. после заснул. после проснулся, и в этом вот закутке очухался. С тех пор тута и обретаюсь и всё – до последнего мига! – из прошлой своей жизни помню!!!
Выкрикнув с душевным надрывом болтовня сии, размахнулся жадоимец и стукнул кулаком оземь что было силы. даже землица от удара крепкого загудела, так точно какое-то яблоко свалилося оратору на темя. А тот не повёл и бровью. Помолчал он чуток, повздыхал, и продолжал уже очень спокойнее:
–Я тогда частенько сны всякие зрю. периодически до тово щемящие либо пугающие пригрезятся, что нету моих сил их терпеть… Вот как раз недавно мне показывается, что лже- бы я – и не я совсем! как бы жерлом воронки ужасной я сделался, и крутится та углубление на чёрной-пречёрной воде, а вкруг воронки – головы плывущих людей везде. Орут люди, захлёбываясь, кричат, вопят – и воронкою, то теснить мною, в неудача затягиваются… И понимаю я отчётливо, что хотя душ тех и множество, Но ущербные они весь и не годные ни на что, и от сего неожиданного понимания такой много меня неожиданно охватывает, что и не передать, причинность осознаю я яснее ясного, что это я – я, алчная мразь! – сии юные души изуродовал, свою сильную руку к чёрному сему делу приложил, и аккуратность своё неуёмное в него вложил! И охватила меня такая печаль неземная, такое страшное нахлынуло на меня чувство невозвратности, что стоймя истечение света какой-то!
Проснулся я деревня в ледяном поту, волосы вот да дыбом, а душа в груди колотится, что в сетях рыба. И интересный выше- глад на фоне тово кошмара пустяковиной ерундовою мне показался. Во, братие, как…
Замолчал греховодник, пот проступивший со лба вытер, снова вздохнул тяжело и еще раз в рассуждения пустился:
–А опять намедни было мне видение, так сказать живу я, братцы, на белом свете… истинно какой там живу-то – бедствую, горюшко мыкаю! – и ощущаю при том себя то рабом бесправным, надорвавшимся от труда непосильного, то отцом беспомощным, около коего детки мрут от голода, то матерью терзаемой, около которой дитятей силой отнимают, чтобы в подчиненность зa долги их продать, а то опасным государственным преступником, укравшим от нужды питание краюху, и подвешенным зa то под рёбра на крюк… И словно бы прошу я, вымаливаю около богача одного денежное даяние, что бы хотя недавно конец голодную отодвинуть; вглядываюсь в рожу его жирную – мать честная! – а или ведь я!.. как так, недоумеваю, – разве я могу раздваиваться?.. А харя-то около богача на разряд отвратная, пороками зримо обуреваемая… Не стал он-я подслушивать даже меня, разгневался, стал орать, и повелел рождать меня-себя к такой матери. к тому же и собак спустил, гад, на самого-то себя!
Страшные муки испытал я духовные, причинность осознал неожиданно отчётливо, что все те несчастные, бесчеловечной судьбой впрах раздавленные, и собственноручно наипервейший богач, неправедный церемониал творящий, теснить одно целое, только глаза наши незрячие не видят почему-то этого. И узреваю я внезапно с великим удивлением, как невидимые дотоле нити людей земных связывают всех до единого, и как по тем нитям струится активно живая достоинство – в одном только едва не направлении: ко мне, богатому — от меня, бедного. Эта власть богача наполняет, распирает моё распухшее тело, застаивается в бездонном моём чреве, гниёт, бродит и сильно воняет. А в это время мои маленькие «я» жаждут, сохнут и терзаются ужасным гладом, не в силах будучи что-либо изменить, и не умея воздействие даже оказать на непозволительный порядок…
И тут проснулся я в жутчайшем страхе, не имея воможности пошевелить и пальцем. И до тово ясное выкристализовалось около меня идея о вине своей немалой в образовании этой системы-удава, что лежу я на дне своего ада и плачу. Поздно, всё поздно…
Непередаваемо сиё чувство невозвратной катастрофы!..
Обхватил богатый когдатошний, а сегодня беззаконник кающийся голову свою лохматую, руками-тисками её зажал, глухо застонал, а после через болезнь процедил:
–Всё! Не могу больше говорить. Нет на то моих более сил…
С минуту почти находилась тишина, в течении которой отдельный о своём в уме рассуждал, а после Яван прокашлялся конечно и говорит бывшему-то жадюге:
–Послушай, друг, чего я скажу-то… Мыслю я, что если мы тута появилися и должность твой вынуждать вроде как нарушить тебе пособили, то такая случай действительно быстро не случайна… как полагаешь?
Как услыхал горемычник захудалый сии слова, да голову одновременно приподнял, и в его потухших было очах огонёчки позажигались. Растянул он ротище мой в презабавной улыбке, и печальный его дотоле поверхность зримо приблизительно преобразился…
–Ё-моё, братцы – разумеется же случай наша не случайна! – воскликнул он оглушительно и радостно. – Чую я – искупил я прегрешения свои великие, действительно искупил-то!.. Ну, проклятые черти, вы около меня держитесь!..
И он в сторону куда-то зло погрозил.
–Пять сотен годов они муки мои душевные пили, истинно опять требуется мною и насмехалися, что я таким дураком-то оказался и в путы их расставленные попался. Погодите около меня, проклятые змеи – зa мною должок-то не заржавеет!..
И принялся освобождённый жадина Явана горячо упрашивать, что бы тот с собою его взял, объясняя, что около него, мол, желание на борьбу со злом очень разыгрался, и что с паразитами хотел он бояться с хитрыми…
–И вот вторично что, – добавил твёрдо он. – зовите меня Ужором! Ранее-то, на белом свете, около меня другое имечко имелося, красивое желание гордое – начинать согласен тот-то личность не существует более, и лишь только память недобрая около меня о нём осталася. Я да полагаю, что доброе репутация заслужить кроме надобно, по-этому Ужор – и всё тут! К тому же по существу обжора ведь я и есть. В самую точечку имечко…
начинать что же, Яваха выше- лицо не упрямый: согласился он и этого бедолагу в свою ватагу принять, с намерением грешника раскаявшегося в тюряге этой оазисной не оставлять. А в это время Сильван Явана зa плечо взял и на ухо, наклонившись, ему зашептал, истинно громко-то эдак, что и остальным было слышно прекрасно:
–Вань, а Вань, чую я, недалече еще раз имеется некоторый человечек. Тута, зa деревами… чудный он превесьма: тама озёрце имеется, да он в ём плавает, ныряет и пастью воду хватает. видеть того… тронулся малость…
–А-а-а! – махнул Ужор рукою. – да это же Упой, знакомец тутошний мой! Порядочная сволочь, посреди прочим – меня стоит… Ух, скажу я вам, и достал же меня сей негодяй зa те триста тридцать три года, как он здеся нарисовался! Мочи моей сносить его нету! начинать и гад! да торчком и удавил бы эту падаль, верно жаль, нельзя: какая-то власть нас приятель от друга отталкивает…
У Явана, конечное дело, сразу жажда возникло на тово гада посмотреть. Схватил он палицу свою и котомку истинно и направил стопы свои в ту сторонку. Прошли они будущий среди деревьями роскошными, и минуток сквозь пять показался впереди бассейн с чистою водою, в котором вместе с рыбой лысый простолюдин некоторый плавал и нырял будто выдра… Пригляделся получше Яваха – вот тебе, думает, раз! – а человечище сей не просто ведь плавает, а скоро ртом воду жватает. Только, вишь ты, какая незадача: едва, значит, он ротище мой раскрывает, как вкруг лица его водица и расступается, а в зев – ни капельки не попадает! начинать а как свою рот он закроет, да вода вторично около сходится…
Понаблюдали все на пловца незадачливого с минуту какую, поудивлялись мытарству такому странному, а после Ужор и окликает его с берега:
–Эй ты, водоглот хренов, а ну-ка плыви сюда поскорее! Не видишь, что ли, гусь ты лапчатый, что гостюшки дорогие ко мне пожаловали! Избавили они меня от мук адовых, ага – и на рожу твою взглянуть хотят. начинать плыви буром, а то нам недосуг: отселя сразу мы уходим, подвиги делать идём…
И повернувшись к своим новым товарищам, скорчив брезгливо ряху, добавил:
–Не поверите – годов с десяток с этим охламоном даже не разговаривал, а сейчас вот пару слов только сказал, и даже противно стало. Тьфу ты! Этож надо…
Ну а водоглот тот неудатый дважды уговаривать себя не заставил: гребанул он ручищами разов пять шустро – и вот он уже тогда как тут. На земля вылазит, точный тюлень, выпрямляется и оказывается, что доселе страннее мужика Яван не видал. Был он собою гладок, немал, упитан, единица круглая около него была как шар, и свободно обритая, а по всему телу его дебёлому оптом повсеместно наколки были наколоты: всё кресты какие-то с загибонами, спирали, разумеется зигзаги ломаные… А в ухе серьга опять болталася в виде солнца златопёрого, и еще в носу опять висело кольцо… начинать чудный же мордоворот-то! ни одна душа толком и образумливаться не успел, как новенький пред компанией – скоро на колени! – руки к сердцу прижал, закатил кверху глаза и, как водится, завопил благим матом:
–Поравита вам, земляки! Благоденствуйте вовеки, добрые человеки! Помилосердствуйте, други, пособите, не киньте в беде грешника великого и не оставьте беспутного горемыку! Смилуйтесь, братья! Именем Ра!..
–А чего ты от нас-то желаешь? – спрашивает его Яван.
–О-о-о! Прошу около вас, собратья, для вас может непременно и мелочь, а для меня самое драгоценное, что только поглощать на свете: ни злата, ни серебра, ни драгоценных каменьев, а только лишь… глоточек водицы испить!
И к озеру оборотившись, всё да же на четвереньках находясь, замахал он ручищами, будто от видения тлетворного отбиваясь, расплевался на него и заорал:
–Чур меня минуй, чур! Пропади ты пропадом, морок чёртов! Не озеро это вовсе, не вода, а вид только обманная, для муки мне данная! Сгинь, сгинь, проклятое!..
Все на озеро в недоумении и глянули. А Сильван мало эдак крякнул, и к воде подошед, наклонился. Зачерпнул он лапищами своими водицы – с полведра, наверное, ни за что не менее – правда всю-то её и выхлебал в 1 потяг. после опять разок крякнул, рот вытер так и говорит:
–Фигня какая – вода как вода! Оно конечно, я и лучше пивал, Но и эту бранить не буду… А вот вам глотать её не рекомендую – она для вас заразная: пообсираетесь враз.
начинать а Яван тут, не бесконечно маракуя, котомку на песочек кидает, скатёрку-самобранку из неё вынает, согласен к окружающим и обращается:
–А не худо ли нам будит пожрать? А, братва?
Никто, тупому понятно, не против. Все – за. Акромя, видимо, аборигенов. Те, вестимо, не понимают ни шиша и в полном находятся недоумении. А как они узрели, на какие чудеса волшебная скатёрка оказалась способна, то паки более от такого сюрпризу они опупели. даже даже они переглянулися, позабыв про вражду.
Ну, Ванёк приблизительно спокойненько около них интересуется: не желаете ли, мол, чего-нибудь попить, обалдуи вы этакие, али там откушать? Мне, добавляет, это как раз плюнуть… И едва-то он успел ультиматум своё доформулировать, как Упой уже не своим голосом завопил:
–Воды мне хоцца – воды! Бочку вёдер на триста!
А Ужор глазёнки потупил приблизительно скромненько, пальчиком в ладошке, стесняясь, поковырялся, конечно будто извиняясь, и заявляет:
–Ну а я бы, если кушать такая возможность, попросил бы для себя… хм… невеликого такусенького поросёночка… э-э-э… пудиков приблизительно в пятнадцать, а то говорят, апосля голодухи ряд кушать-то очень – животиком после будешь маяться. Кхе-кхе…
То услышав от Ужорища, все как заржут, а Яваха даже громче всех… Но так себ е – требуемое аборигенами просит он около скатёрушки вежливо. Заказ, естественно, и появляется скорее скорого: преогромная бочища дубовая, до краёв ключевою водою наполненная, и великанский кабанище жареный, на огромном подносе лежащий… Упой же, еле-еле только что воду всамделишнюю он узрел, захохотал внезапно как бешеный, и глаза около него величиною с плошки сделались и жёлтым огнём зажглись. Подскочил он к бочище этаким барсом, губами к краю её припал, бочку ручищами обхватив, правда глоточек ведёрка в три с неё и отпил. А после и тово похлеще учудил: головою в ёмкость ту – нырь! Только у-у-ть, у-у-ть – пошёл содержимое-то хлебать… А самого-то уже и не видеть – только ноги одни из бочки торчали… И глазом наблюдатели моргнуть не успели, как бочёночек был уже пустенький: начинать всё до капельки последней водохлёб этот вылакал! кроме перевернулся он внутри ёмкости с головы на ноги, башку наружу торкнул, и такой-то стал на харю довольный, что все зрители, оценя его в питейном деле дарование явную, в ладоши бурно захлопали и засмеялися.
Выскочил из бочки упивец сей офигенный, и увидели все с большим удивлением, что он ни чуточки толще-то не сделался: каков был, таков и есть, а гораздо жидкость выпитая подевалася – Создатель про то весть. И действительно чудно то было действительно!
–Упоительно! – проворковал блаженно питух, поглаживая себя по брюху. – хотя и выпил я, братья, немного, а благодарен вам зa то премного! Во вода-то была!..
И перст непомерный ватаге кажет.
А в это время позади них хруст некоторый раздался, а еще опять и странное урчание… Все туда глядь – ёж твою в корягу! – а это, оказывается, Ужорище кабанчика доедает, косточками на зубищах хрустя конечно под нос чего-то себе гундя. Да-а… зa секунды, гад, кабана-то сожрал! начинать и мастер! А самоуправно каким был шкелетиной с виду, таким же в точности и остался: кабанищу цельного вовнутрь убрал, а рёбра стропилами наружу торчат… Наваждение какое-то прямо…
А как закончил Ужор свою трапезу, да листик с дерева сорвал, губищи им промокнул и заявил простодушно:
–Кажись, и я червячка горсточка заморил-то. причинность вам, други!
И пара чревоугодника, очень обрадованные, превесело тогда расхохоталися, после побратим с дружкою обнялися и трижды облобызалися. о следовательно как! Принёс этот жор желание кутеж в души их гармония желание мир. А нашим-то ватажникам приятно, знамо дело, такое умиротворение лицезреть. И всерьез – ремесло ведь то немалое, Кагда в товарищах устанавливается лад. И снова то было радостно, что две души окаянные от пекельных мытарств избавились: грехом своим они были мучимы, желание тем самым от зла-то были отучены – и души их сделались лучше.
Настал тогда черёд и нашим героям откушать. Расселися они на песочке тёплом и поснедали себе в своё удовольствие, опосля чего пара спасённых узнавать стали около Вани про всё: про то, который он таков, и чего этакого в пекле он делает, а пуще тово про новости с белого света…
Ну, Ванюха отнекиваться-то не стал, всё как вкушать им, чего знал, порассказал, а после и сам по себе к Упою пристал.
–Упой, а Упой, – ввернул он вопросец ловко, – теперя ты нам о себе-то пропой! быстро разительно нам пытливо стало быть о тебе всё поразузнать: из какого ты иностранец царства, истинно отчего тебе судьба было это мытарство?
Вздохнул водохлёб тяжко, башку бугристую себе почесал, в носу горсточка поковырялся, верно биографию свою подмоченную и рассказал.