О том как безнадежный 1 ленивый в великого трудолюбивца вдру гпревратился.
Часика после три и вышли. Ни зги, само собою, было не приметить. И отдых находилась непосредственно зловещая. Сильван зараз же в одному ему ведомую сторону подался, как на подушках, тихо ногами ступая истинно товарищей своих то и нужда окликая. Идут, значит, переговариваются, Яван с Буривоем то в колдобины невидимые темнота проваливаются, то об каменья подорожные спотыкаются, апосля чего вскрикивают, бурчат конечно чертыхаются. начинать и много же около была, темнота абсолютная! Только они всё одно идут.
Топали протяжно – всю-то цельную ночь. А под самое утро леший снова какую-то пещеру впереди углядел, а в пещерах, приходится заметить, в тех краях недостатку не было. Они туда и завернули, как лишь рассвело. успокаиваться там, стал быть, чтоб денёк, не жариться что бы на пекельной этой сковородке… Апосля-то прошлого дня Яваха с Сильваном на этот счёт поумнели.О том как безнадежный 1 ленивый в великого трудолюбивца вдру гпревратился.
Часика сквозь три и вышли. Ни зги, само собою, было не приметить. И пир находилась торчком зловещая. Сильван зараз же в одному ему ведомую сторону подался, как на подушках, тихо ногами ступая ей-ей товарищей своих то и работа окликая. Идут, значит, переговариваются, Яван с Буривоем то в колдобины невидимые темнота проваливаются, то об каменья подорожные спотыкаются, апосля чего вскрикивают, бурчат разумеется чертыхаются. начинать и много же около была, много абсолютная! Только они всё одно идут.
Топали продолжительно – всю-то цельную ночь. А под самое утро леший еще какую-то пещеру впереди углядел, а в пещерах, должен заметить, в тех краях недостатку не было. Они туда и завернули, как лишь рассвело. успокаиваться там, стал быть, чтоб денёк, не жариться что бы на пекельной этой сковородке… Апосля-то прошлого дня Яваха с Сильваном на этот счёт поумнели.
Заходят вовнутрь они, значит, бес промедления, а там в точности приблизительно такая же пещера, как и прежняя… Яванка вдруг же будущий и пошёл, по проходу-то неширокому, и вскорости, как и намедни, обнаружил немалый такой грот, конечно друзей до себя зовёт. Те неспешно дотуль дотопали и – ёж же ж его в дышло! – этож надо: каменный особа посередь грота стоит, на постаменте из валуна высится. низкий такой с виду, росту невысокого – а навроде как живой-то… Ну, живой-неживой – какие быстро тогда в пекле живые! – Но и не труп, это быстро как кушать дать. Глазки около этой статуи туда согласен сюда снуют, а всё остальное и не ворохается даже. начинать в точности же как камень…Узрели глазки карие Явана со компанией и такая в них полыхнула молитва желание очевидная радость, что и не передать!
Вот же, думает Яван, изображение сия и странная… Обошёл он её около неспеша, оглядел её с любопытством, даже пощупал и по ней постучал. Хм… утес вроде и камень… Одёжа окаменевшая на истукане не бедною была, а пёстрою очень и очень богатою. опять пуще Ванюха подивился и ухо к груди каменной приложил: не, душа не билося. Он в этом случае ухо к устам: и дыхание тожественный не вилося. Одна только в глазах отчаянных сквозила жизнь.И пир около неуклонно мёртвая сгустилась.
Да только около Сильвана ведь слух-то был не пара Ванькиному! Подвалил он сопя к этому диву, возница от статуи на фиг отстранил, ушище своё лопушастое к недвижным устам приложил ей-ей и говорит удивлённо басищем-то своим:
– Яван, а Яван! Энтот идол никоим образом помощи около нас просит! Помогите, вопит, человеки добрые…
А как спасать-то? Раздолбать статую что ли?.. так точно вроде не пойдёт… Первым Яван и нашёлся: палицу свою к лицу страдальца поднёс конечно и тюкнул ею слегонца по его носу. А из статуи искры как внезапно шарахнут – неуклонно снопом…
И о чудо – лицо-то ожило! Сморщилось оно, задвигалось, а после муж каменный как внезапно чихнёт! И поехало-пошло…Окаменелость статическая неожиданно пропала, и задвигался незнакомец приблизительно плавненько, плечами пожал, в талии поизгибался – прыг после с валуна на пол и начинать туда истинно сюда-то гулять… после он на месте стал, присел-встал, маятником покачался, упал кроме и отжался, вскочил – и расхохотался. так точно как пустится внезапно в пляс! И таковые-то загогулины и кренделя подписываться он начал ногами, что никакой второй плясоводец и около с ним не стоял…Но видимо чудаку и этого маловато показалося. Он же кроме и цирк там устроил натуральный: такую головокружительную акробатику на радостях завернул, такие колёса так точно сальто-мортале потрясные отчебучил, что начинать и ну…
В глазах около наших от этой прыти всё замелькало. А этот шалун еще раз и по потолку разов семь пробежался! А ко всему этотому кроме освобождённый опять и заливаться там принялся – песенку какую-то дурацкую звонким голоском он загорланил:
Ой, бой, пере-бой!
Оказался я живой!
Чих-пых, пере-пых!
Я живее всех живых!
Трынди-вынди тру ля ля!
Могу оказывать фортеля!
Всякия прикольныя,
Потому что – добровольный я!
Э-э-э-эх!!.
И совершив некоторый очень быстро неестественный кульбит, незнакомец в конце концов пред троицей нашей остановился. Поклонился он всем по очереди до самой до земли, а после рожу предовольную скроил, растянул зев в улыбке широченной, и глазёнки свои узенькие весь щёлочками тоненькими сделал… Одет он оказался в высокопарный очень халат, в красные широкие шаровары, и обут был в туфли парчёвые, кверху загнутые, а круглую, лысую его и безбородую голову прикрывала шапочка небольшая лепёшкообразная, расшитая тожественный здорово.
– Спасибо, ой благодарность вам, человеки добрые! – возопил он что было мочи. – Спасли вы меня от плена тесного мучительного, очень для меня поучительного. Две тысячи годов бесконечных в скала хладный заключен я был – быстро и свет-то светлый тогда позабыл. Не чаял я уже избавления до самого до светопреставления… Так, думал, тогда и погину. А в это время неожиданно вы как раз появляетесь, избавители вы мои дорогие!..
А своевольно на месте даже не стоит, всё приплясывает желание подскакивает, как шило около него было в заднице.
– конечно угомонись же ты наконец, юла! – крикнул ему нетерпеливо прежний царь.
Тот же отвечает ему так:
– Я и радовать бы, брат, согласен я не в силах! Столько энергии непотраченной зa годы простоя вынужденного во мне скопилося, что я тридцать три раза вкруг Земли обежать смогу – и то наверное не убавится силушек могутных.
Буривой на это рукою только что махнул раздражённо, Сильвану-флегматику в общем было всё равно, а Яван знай себе улыбался правда в беседа покамест не мешался. Ходоки-то зa ночь походную приустали, рекреация принять они чаяли разумеется кой-чего желали пошамать. Хэ, делов-то… Ванюха стелит скатёрку, о запросах товарищей вопрошает и чего кому должен заказывает. Вот вся троица вкруг скатерти рассаживается, и Ваня чудика этого к столу приглашает. А тот подскочил стремглаво, баранку с тарелки хвать, так и продолжал себе свои выкрутасы.
Так, скача, вертясь разумеется около бегая, историю свою незатейливую он им и поведал:
…Родился я, други, давно в одном богатом очень южном городе. Был я первым и единственным сыном около знатных и состоятельных весьма родителей из двух древних и влиятельных родов. С самого своего детства отличался я от прочих детей невероятной просто ленью, и чего только родители мои со мною ни делали, как ни умоляли они меня и как мне ни угрожали – я и пальцем пошевелить отказывался: всё лежал согласен ел, ел верно лежал… Даже выражать мне было ни в жилу! Годам будто к шести я как только едва-едва собеседовать научился… Хм, разговаривать… как бы не так! Я только ныл желание просил, требовал конечно орал, а лишние болтовня земля – жалко их было.
В школу меня в роскошных носилках слуги покорные носили, где моею рукою особенный воспитатель знаки на глиняной табличке старательно выводил, а то я от такой тяжёлой работы в ступор входил и бастовал начисто. Уроков домашних я одинаковый не делал ни капельки, а на родителей моих несчастных, буде им приходило в голову увещеванием моим заниматься, плевал я с высокой башни и всё более и более оттого в тину лени погружался. И по всему вот по-этому был я во всей моей школе первым учеником… С конца. Меня и не выгоняли как только потому, что родители мои были уважаемые в городе люди, к тому же не бедные разумеется не гордые, способные отщепенца явного содержать, и нянчить в роду своём такого урода.
Вот да я и рос постепенно в полном абсолютно довольстве, пока не вырос напоследок большой. начинать а как повзрослел, да и окончательно законченным лентяем я сделался, и всех до крайности я достал… торчком скажу, что питаться таково человеку не пристало… Лежал я около себя в покоях на полу между подушек мягких и неурезанный почитай ковёр тушею своею занимал, причинность растолстел я, други, просто невероятно. паки бы – столько жрать! Слуги проворные усердный зa мною ухаживали, из лежачего положения меня усаживали, укармливали мою утробищу до самого пересыта так упаивали её до самого перепою, а опять телеса мои необъятные умащивали и холили, ей-ей душонку мою ненасытную всякими забавами веселили…Понятное дело, что замуж зa меня пойти, зa этакого образину, желающих нигде не находилося ей-ей вконец не изъявлялося, хотя, признаться, этого мне было и не надо: мне и служанок для утех хватало. Я ведь о себе лишь, о любимом, заботиться ей-ей печаловаться норовил, и никого другого ни чуточки даже не любил.
Во какою, люди, был я скотиной!
Таким вот образом до тридцати пяти годов я и дожил. даже до последней степени в лености своей я отупел! Горшок думать и тот поумнее меня был наверное. А тогда и родители мои умерли внезапно в 1 сутки и оставили опосля себя большое мне наследство. И что же имущество сиё я зa год некоторый совершенно промотал разумеется растащить худым людям позволил. Жил-то я ведь одним днём и очень оттого был безволен. очень бедным вскоре я стал, худеть так точно хворать начал… На первых-то порах мне опять родственники кой-чем помогали, а вскоре и самые добрые из них от меня лица свои отвернули правда рукою на меня махнули, причинность кому, скажите на милость, нужен такой дармоед Никому же, факт!.. И дошёл я в пороке своём до последней крайности: сквозь короткое время таким доходягою стал, что одни шкура ей-ей кости от меня осталися. Валялся я в пыли около городских ворот и с бродячими собаками зa остаток жалкие сражался. очень человеческий характер я потерял, угрязнился до черноты ей-ей провонял, а существование свою всё и менять не пытался — упрям был ведь я, как ишак! конечно и похуже даже! тем более ещё, что морозов в нашей стране практически не было: усердный был край, для житья как рай.
Так бы я там и пропал, правда внезапно в кои-то веки повезло мне наконец. Нашёлся 1 лицо боголюбивый, очень роскошный – приятель старый моего отца. Он откуда-то издалека на родину вернулся как раз. Прознал этот почитать индивид про меня и пожалел следовательно такого негодяя: в доме около себя приютил, откормил, отпоил, язвы мои исцелил, так точно в богатые одежды меня нарядил.Чем-то, видать, я ему показался, разумеется и он, честный говоря, мне понравился, причинность был он спокоен, мудр, и ни один человек отроду не слыхал от него ругани… Старался он недавно меня улучшить: душеспасительные беседы со мною вёл, водил в храмы и уговаривал ленивую гадость зa смысл взяться. Хотел этот дядя, чтоб я работой в конце концов занялся. А поскольку был он купчиной, то предлагал и мне начинать по купеческой линии…
Слушал я, слушал все эти проповеди его конечно уговоры, и надоела эта хрень мне здорово. Соврал я тогда, что согласен, мол, я: буду, говорю, отец, усердствовать так точно уму-разуму начну учиться. Спасибо, добавляю, зa великое кредит – век, дескать, не забуду вас, благодетеля! А в душе озлобился очень и посмеялся над его простотою: я те, думаю, удружу-то, постой…И стал я в евоной лавке, скрепя сердце, хозяйничать. То так точно сё делаю, всякие там дела – неглупою ведь была моя умный – и выполняю чего надлежит. А около самого-то человек к труду не лежит… И так-то притвориться смог я удачно, что уверился едва выше- меценат по доброте-то по своей душевной, как будто я и действительно на маршрут исправления твёрдо встал. сквозь возраст два, Кагда я во всём вера попечителя моего оправдал, дал он мне избыток богатых товаров и отправил с караваном в чужедальний кайма по общим, стал быть, нашим купеческим делам. конец всплакнул даже старый: ты, говорит, таперя мне как сын!.. Сыновья-то его от болезни злой в детстве вдобавок окочурились, вот добряк и осопливился, расчувствовался. начинать а я, конечно, головою киваю, рожу корчу и тожественный слезу пускаю, показывая, что тронут, мол, и всё такое, а про себя ухохатываюсь: во, думаю, и олух…
И что я, угадайте, устроил? О-о-о! Добрался я кой-как до нужного города и сбагрил все товары в 1 день, ни о какой прибыли, естественно, не заботясь, поскольку лениться мне стало быть работать этакой лабудой. Вырученные же зa товары денежки я бес зазрения совести присвоил, так точно и остался на жизнь в том городе: начал прокучивать чужое добро… И спустил обилие немалое быстро, не прошло каких и полгода. Обеднел я вновь, в злачные места было сунулся, согласен получил всюду от ворот поворот.
И то сказать—кому такой обормот-то негожий нужон? ей-ей снова и гол как сокол и бес медяка в кармане. Я ж ведь прежде ничем-то гореть не желал – и мысли даже такой в голову-то не брал.
Помыкался я на чужбинушке вволю, победствовал, погоревал – и порешил на родину возвертаться да, повинившись, опять к благодетелю моему пристать. быстро и не знаю, чего такого со мною случилось: может быть, стыд в душе моей зашевелилась – а скорее только лени то было ворохание, причинность не терпелось мне к добряку этому глупому еще присосаться… тогда как раз и случай нашлась: земляки некие в родные края возвращалися. Уломал я их прихватить с собой и меня. Приезжаю – и в один присест в терем отца приёмного направляюся. А меня супруга его, старушка такая ласковая, на пороге встречает, Но отчего-то, как прежде, не привечает. Сама строгая такая непривычно, суровая даже – и вся в чёрном… Я и слова-то вымолвить не успел, а она мне: «Нету его больше на белом свете! Умер.» как да умер, спрашиваю машинально, а около самого свежесть внутри растекается. А так, мол, и так, отвечает: как узнал что ты, заблудшая душа, его предал, да зa душа схватился сразу, охнул, застонал – и на месте богу душу отдал.
Я, как повестка сию зловещую услыхал, да во мне внезапно вещь оборвалося. примерно онемел я, повернулся на месте остолбенело, лично не мой со двора вышел, в ближайшую рощу пошёл, снял мой верёвочный пояс, и на ближайшем суку вздёрнулся. начинать а очнулся после время уже здесь, в пекле этом треклятом, в состоянии каменного стояния.
Вот, друзья, и деревня выше- рассаз простой о том, до чего доводит дурака лень…
Остановился рассказчик странный, и на не мало мгновений лишь ли еще не превратился в камень, причинность следовательно было по его лицу страдальческому, что он страшно переживал. ей-ей только продолжаться вернулось к нему статическое состояние: вот он опять дёрнулся, зачесался, подпрыгнул разов пять, и кинулся летать опять.
Подивилася наша троица поведению неуёмному сего новоспасённого, переглянулися они недоумённо, плечами пожали, а после Буривой непоседу узкоглазого вопрошает:
–Эй, а как звать-то тебя, непутёвая душа?
–А-а! – замахал резвун руками. – как меня в прошлой жизни-то звали, я и вам не скажу, и самовольно боле точно знать не желаю. – Нету больше тово ленивца! Проклято его имя! Проклято и забыто! А я по-другому пребывать собираюсь ныне: бездействовать перестану, всё для себя своими руками упражняться стану, разумеется и другиим чем могу удружу! Репутацией доброй я сегодня дорожу, и не сочтите это пустым форсом, а только зовите вы меня… э-э-э… Делиборзом!
Ну, Делиборз и Делиборз – нашим-то что… разумеется хотя горшок. репутация звучное, неплохое, обязывающее ко многому: скоро дела наносить опять надобно сподобиться… А ихний недавний знакомец, как прознал гораздо они направляются, да загорелся место и очень обрадовался. Начал он Явана упрашивать, что бы тот его с собою-то взял, так точно так, значит, горячо и неотвязно, что тому некуда было деваться…
–Возьми меня, силач с Рассиянья! – Делиборз орал, руки ломая. – Я тебе пригожуся. Уй, как я с тобою отправляться хочу-то! Возьми, прошу!
Ну что же, ладно. И ему Яван рад. Мужичонка ведь шустрый, хваткий, проворный. Не помешает, это быстро точно, а там глядишь, на что-нибудь путное и сгодится. В таком-то трудном предприятии первый встречный может пригодиться. как услышал Делиборз, что его берут, да на радостях такой пируэт в воздухе завернул, каких Яваха и его друзья отродясь даже не видали. А кроме к Явану он подскакивает, обнимает его крепко-накрепко, и отстранивши богатыря от себя конечно оглядев его скорым глазом, внезапно заявляет:
–В примета моего к тебе почтения необычайного, Яванушка знать Говядушка, я тебя сразу счас приведу в порядок, а то ты, быстро не гневайся, а больше на чудовище похож огородное, чем на героя…
Рассмеялся Яваха весело такому сравнению, головою патлатою покачал и с Делиборзом неохотно согласился. А тот приостановился на какой миг, руками в воздухе поводил, пальцами прищёлкнул и – гляди-ка! – бритвенный ассортимент внезапно откуда-то появился: помазок, бритва и раствор в чашке мыльный, а к ним впридачу вдобавок и вершина с ножнями.
–Да ты ни под каким видом чародей, паря?! – воскликнул Буривой, глаза вылупляя.
А тот в ответ:
–Нет! Я это мыслью своею сотворяю. ужасно быстро я окультурить Явана желаю…
И не успел Ванюха поудобнее даже усесться, как цирюльник новый ножницами вострыми – вжик-вжик-вжик! – так и постриг ему волосы по самые плечи. А опосля тово и зa бороду косматую принялся: быстро её укоротил, мыльной пеной рожа намазал – чик-чик-чик! – и всё уже гладкое.
Причесал брадобрей парня, рожа полой халата ему обтёр и говорит предовольно:
–Тебе, Яван, бородищу козлиную волочить вторично рано! Успеешь, Вань, к тому же состариться! И считай что рвение о цирюльнике около тебя отпала – её я беру на себя.
И из камана зеркальце кругленькое вынает. Глянулся в него Яванушка – ух ты! – желание он же красавец ноне писаный! Не пацан уже, как прежде, не юноша, а такой юный мужчина… годов двадцати где-то с хвостиком на вид. Обрадовался Ваня, а то, бородищу свою ощупывая, он о себе как о средних годов мужике уже подумывал. правда к счастью оказалося, что ему только да казалося – ведь в двадцать-то годов это вам не в сорок-то женихаться. А чо! Глянула б Борьяна младая на его пожухлую харю, и не пошла бы зa него ни в жисть. А в этом вот виде возмужалом шансы евоные, как подумал он, только что возросли.
Делиборз же той порою к Сильвану желание Буривою со своими услугами бойкими вызываться начал, Но те и чувствовать не хотели ни о какой подстрижке…
–Да ты чё, зараза, – освирепел мал-мало былой царь, – волос с усами около меня хочешь обкорнать? Не дам!!!
И руками стал даже обстановка воинственности своей прикрывать, зa них испугавшись.
Покрутился, покрутился беспокойный парикмахер около грозного сего старика верно от него и отстал. К лешему кроме подскакивает с горящими глазами – чик молниеносно ножнями! – и клочище сильный с его шерсти срезает. Давай, орёт возбуждённо, Сильван, я и тебя окультурю! Мне, добавляет, это раз плюнуть!
Тот даже на ноги подпрыгнул верно как рявкнет своим голосищем:
–Уйди, шельма, уйди! Не положено мне стричься – мне да стоит ходить, лохматым!.. истинно уйми ты его, Яван!
А возница от смеха лишь по полу не катается. Делиборз между тем остановился, одинаковый засмеялся заливисто, и его узенькие глазёнки тоненькими сделались щёлками. И Буривой тожественный к унынию был не пригож: захохотал и он мощным басом, пальцем на лешака указывая. А конец и тот не удержался – не засмеялся, Но заухмылялся, головою большою покачивая истинно громадными ладонями руно оглаживая.
Попили они паки чайку, посидели, так точно и спатушки вскоре захотели. Акромя новенького, конечно. около того-то сна ни в одном глазу: спать-почивать он и не думает – а зато пляшет и упражняется, от перекопленной энергии разряжается. И песенки какие-то дурацкие стал кроме горланить: про то что видел, про то и пел… быстро адски нравиться был избавлению своему каменный человек. Избёг-таки он лени пленения! И пока Яван со-товарищи сладким сном в пещере прохладной почивали, Делиборзишка всю почитай округу обежал-то по кругу, внимания даже не обращая на пекельную жару. начинать а те отдохнули себе вдосталь, поспали, просыпаются вечер ото сна – а провор уже тогда как тогда нарисовался. Малёхи однако поспокойнее стал, не такой уже умалишенный ей-ей дёрганный. Видать, притомился немного, али пообвык чуток.
Вышли они из убежища своего в очень что ни на поглощать холодок. Темно уже было, как в погребе. опять Сильванище в вожди нанялся, а все прочие зa ним попёрли гуськом.Так и пошли, в ямки проваливаясь, благоприятель на дружку натыкаясь, охая, бурча согласен матюкаясь.