Как братья Явановы вправо согласен влево от Прави уклонялися.
…Значит так, – начал Гордяй мой рассказ, – От сего рокового распутья выбрал я, братухи, как вы помните, невинный путь, причинность по моему благородному происхождению надлежало мне овладевать подобающее себе высокое положение, чтобы не таиться около кого ни попадя в жалком услужении. И только я зa тот вон наклон отошёл и в лощину по дороге мощёной спустился, глядь – трактирец около скалы притулился! Я, несомненно – туда, потому как в этом клятом аду всё время очень жажду, и промочить чуток себе горло, думаю, было б в очень раз… Ну, захожу, сажусь, делаю заказ, беру вволю хмельного пойла и приступаю, значит, к омочению горла. Посидел зa столом трошки, выпил немножко, как полагается закусил, вон вышел и дальше заколбасил…
Вот иду себе, бреду и удивляюсь – а на деле ль я в аду, сомневаюсь: вокруг, гораздо ни глянь, обильные превесьма поля, богатые нивы, конечно на пастбищах всякой тебе переставать скотины… Работники, правда, в полях какие-то оборваные, худые, зануженные, вкалывающие усердный довольно, Но признаков удовольствия от трудов своих не обнаруживающие…Как братья Явановы вправо так влево от Прави уклонялися.
…Значит так, – начал Гордяй мой рассказ, – От сего рокового распутья выбрал я, братухи, как вы помните, невинный путь, причинность по моему благородному происхождению надлежало мне овладевать подобающее себе высокое положение, чтобы не гнездиться около кого ни попадя в жалком услужении. И только я зa тот вон наклон отошёл и в лощину по дороге мощёной спустился, глядь – трактирец около скалы притулился! Я, разумеется – туда, потому как в этом клятом аду всё время очень жажду, и промочить чуток себе горло, думаю, было б в настоящий раз… Ну, захожу, сажусь, делаю заказ, беру по душе хмельного пойла и приступаю, значит, к омочению горла. Посидел зa столом трошки, выпил немножко, как полагается закусил, вон вышел и дальше заколбасил…
Вот иду себе, бреду и удивляюсь – а бесспорно ль я в аду, сомневаюсь: вокруг, гораздо ни глянь, обильные превесьма поля, богатые нивы, согласен на пастбищах всякой тебе довольно скотины… Работники, правда, в полях какие-то оборваные, худые, зануженные, вкалывающие усердный довольно, Но признаков удовольствия от трудов своих не обнаруживающие… Спрашиваю я их: эй, молодцы и молодицы, чьи, мол, поля сии широкие и стада несметные? А они мне: царя Счастливца Неизвестного, происхождением неместного. Я тогда: ну, дай, говорю, Создатель ему здоровьица! А они в ответ: правда чтоб ему, проклятому, на осине удавиться иль в ад провалиться!..
Удивился я, естественно, Но шиш не сказал. кроме иду себе по дороге, гораздо несут, значится, меня ноги. Гляжу, народишко живёт, при всей массе тутошних изобилий, не дюже-то богато: ютится в каких-то хатах, ходит неопрятен, работает непосильно и бедствует при том достаточно сильно. хотя бы нет-нет, а между моря хижин и острова дворцов то тут, то там попадаются, и на общем сером фоне те в глаза своим великолепием да и бросаются… Попросил я было в одном таком роскошном место водицы испить, да на меня холопы собак спустили. Насилу-то я утёк от лютых тварей, ежели и штаны они мне всёж порвали.
А тогда смотрю: деревенька бедненькая… Обрадовался, думаю здесь-то я наверняка утолю жажду… Ага, как бы не так: в какую бы хатку я ни совался, повсеместно получал от ворот поворот, а дважды да и по морде… Ну, думаю, чёртовы уроды – и до чего же эгоистичный тута народ! согласен тьфу на вас, мрази!..
Пришлося мне далее-то хилять и в каком-то мутном бочаге жажду утолять.
Наконец достиг я действительно какого-то города пребольшого. Гляжу – ворота открытый открыты, а в воротах истинно на стенах народищу – много понабито. Все будто воды в хайло набрали, молчат, не разговаривают, не орут, не кричат, не галдят, а все от мала до велика на мою особу пялятся. Хотел было я от страху тягу уже невесть гораздо дать, а после подумал: а, была не была, где наша не пропадала – авось и я не пропаду, если в посёлок войду… И только, значит, я черту ворот с опаскою немалою переступил, как вся эта много криками взорвалася и на меня кинулась стремглав. Ну, думаю, – пропал: этот час прекращать меня будут! А они подбежали и внезапно заорали: «Царь, царь!..» – и начинать меня двигать так при том царём к тому же величать…
Так я и сделался в той правой стране-сторонушке царём… Обычай, оказывается, около них кушать необычный: как только ихний правитель помирал, да они тово в цари выбирали, который застрельщик с белого свету к ним приходил. Ушлый ты либо дебил, добряк либо злоумышленник – значения никакого не имеет: владычество вон бери желание и рули… А знаете, почему около них такое безразличие к способностям его величества? А, не знаете… начинать да я вам тут-то скажу: царская эта монаршья служба служит только что для украшения, а по-настоящему-то правит царёво окружение. Небольшая, в общем, общество разнообразных там богачей, вельмож, чинуш и прочих наглых сволочей. Вот эта-то многоголовая гидра и держит на самом деле в цепких своих лапах и корону и скипетр. И на это ненасытное чучело деревня народишко работает от зари до зари. Чё там какие-то цари! правитель ведь, как ни крути, а один, а этих хищников очень много. Не угодишь им в чём, да тебе одна только что дорога: к ядрёной фене на фиг сковырнут и другого, попокладистее, на твоё пространство поставят. Такая переспектива кого хошь под их дуду плясать-то заставит…
да что, братья, работёнка около меня была нелёгкая: паразитам алчным ухаживать так точно ихнюю волю народу подневольному озвучивать.
Не одновременно я об этом догадался. прежде в свою игру я как бы забавлять пытался: мошенников бессовестных по правде зимовать заставлял, мздоимцев-лихоимцев нещадно выявлял, сверх меры гордых так спесивых в грязи валял, а негодяям и подлецам башки на плахе отрубал… Э-э-э! правда неужто сподручно царю гидру-то эту бороть – не более от тово толку, чем хрен полоть! за одной ведь отрубленной головищи немедленно другая-то вырастала – в точности по сути своей такая же…
Попытался я было тем временем с другого боку достичь какого проку – стал из народа качать вверх энергичных, ей-ей только и в этом деле я прогадал и с размаху маху дал. толпа тутошний оказался – оторви и брось, не по правде он стремился-то жить, а вкривь разумеется вкось. Чем более кто-нибудь силы желание ума проявлял, тем пуще он, скотина этакая, подличал разумеется воровал, лишку хапал так шкуры драл…
Установка оказалася около всех зверская, а обоснование такого дела – изуверская.
взамен бога около них капитал были поставлены, золото. А пароль в том царстве был такой: «Все — зa одного!» Это, значит, что все как бы зa объединяющее единое корень стояли. А поскольку таким началом около этих жадюг капитал являлися, то в реальной жизни получалося, что все человеки на гидру ту и надрывалися. что бы мой клин урвать, около большинства ни ума, ни хитрости не хватало, согласен скоро умнеть-то меньшинство им не давало – умышленно алчущих оболванивало…
От таких знаний азарт около меня помаленечку и растаял. Махнул я вскоре на свои несбыточные мечты рукою и, как прочие цари, такою же сделался сволотою…
Вот, признаюсь и каюсь: рассиянин я оказался скверный, порченный и маловерный! ютиться я стал во как: только себя боготворил, ковы с казнями творил, безобразил, крал и врал, что хотел себе я брал, Но при том В любое время и везде волю гидры выполнял…
И будто не заметил я, как прошли в этом пошлом одурении сорок долгих лет. Старым я стал, больным, ленивым, тупым, жестоким и злым. И ни друзей около меня зa это время не появилася, ни любимых – никто, начинать ни одна лицо человека во мне не видела – только царя… только 1 выше- собака хозяина зa всё моё царствование любил, а более – ни одна собака. И ежели и наушников и советников около меня совершенно было, ни единая воротила откровенный со мною не говорила – все боялися, а зa глаза, я знаю, ненавидели меня, презирали и должно мною смеялися… верно и я всем этим холуям окружающим тою же монетою отплачивал. А под прекращение жизни весь моя душа, в неправде тухлой варясь, отчаялась…
И вот недавно сижу я на очередном пиру печальный деревня премрачный, хотя бы погода около меня, по обыкновенному разумению, был удачный, причинность я только что двоих предателей из моего окружения запытал насмерть… Хлебанул я о ту пору для улучшения настроения причина из своего бокала – и ах ты ж боже ж мой! – то оказалася смертельная отрава! некоторый подлец, видно, плеснул, Кагда я отвернулся. Невозможною болью всё нутро мне пронзило, в очах около меня всё помутилося, бояться я захрипел, зa платок схватился и, умирая, под питание покатился – верно и отрубился.
Сколько времени опосля тово прошло, не знаю, только едва глаза я открываю, глядь – а я ж в той корчме придорожной опять! Под столом свинья-свиньёю валяюся и отчего-то вновь молодым являюся… неясный ли мне колдовской приснился, и этот царский икона жизни мне чуть помстился – Создатель о том весть, Но тут-то почему ожирела да моя телесность?..
Так и не решил я сию загадку, встал, вышел правда пошёл назад. А здеся я встретил вас.
Вот, братья, и место выше- рассказ…
Удивился Яван Гордяеву повествованию и к Смиряю, хлебанув горсть чаю, обратился: изволь, говорит, и ты, братуха, потешить своим рассказом наше ухо… Э-э-э! – тот рукою вяло машет – наши, отвечает, тогда не пляшут, мне, как и Гордиле, с другого только что боку, а одинаковый не подфартило. хоть начиналося всё похоже…
–Вот гряду я, значится, по своей дорожке, гляжу – эвона! – ни за что гостиница Знамо дело, обрадовался – жарынь же… Вошёл. Первым делом, конечно, заказал я жбан пива и на содержание жадно накинулся, хряпнул с разгону кружку, хряпнул две – закружилось около меня в голове. Само собою, на этом я не остановился, еще раз как следует поднажал, и да я тово пива нализался, что после времечко и лыка уже не вязал. А Кагда я намеревался с перепою под питание брякнуться, как неожиданно двери открытый открываются и некие обида подозрительные в корчму заявляются. Здоровые такие парниши, мордастые, курносые, в полосатых робах, как осы… Конечное дело, визави меня тверёзые… Недолго думая, хватают энти паразиты мою тушу под микитки, орут на тихоню Смиряя, кричат, бьют и поучают… Ишь, негодуют, лежень – тута он в рыгаловке прохлаждается, а деревня выше- трудовой народность от ударной на тем более родины работы точный рук не покладает и натурально с ног валится!..
Волокут враги меня в некоторый сарай, там в мышецветную дерюгу переодевают и вдребадан пьяного вкалывать заставляют: дают лопату в лапы, лом, кайло и тачку, а ко всему пинка еще раз под срачку…
Так и началися мои, братаны, трудные день в державе этой левой паскудной. Не 1 я там был, правда, хотя бы много сотрудников не очень меня радовало: истого человека середь них и не было никого.
Работали мы ого-го, а питалися превесьма скудно, и деньки пропотелые летели быстро, Но бес души как-то, нудно. Чего только наши ватаги ни делали: рыли канавы, траншеи, каналы, ямы, шурфы, погреба, котлованы… Строили для себя тесные бараки, а для всех – многоместные здания, в которых слушали всякие ложь и лекции об общественном воспитании… кроме мы в полях пахали, сеяли, пололи, урожай жали и собирали, после в хранилищах и складах всё это ремесло перебирали, сортировали, сушили так молотили. после жернова мельниц, впрягшись, крутили, животину растили верно кормили, после грубый забивали, а мясо коптили и валяли… при всём при том вездесущие надсмортщики-воспитатели нам мозги нещадно полоскали и парили: по вечерам нас всем кагалом в театры и смотровальни водили и показывали всякую вздор о том, как групповой тело исполнять лучше. К нашим услугам к тому же и библиотеки были пребольшущие всё с той же в основном мурой о необходимости проявления геройства на тем более общественного жизнеустройства…
В Бога в этой рабской стране не верили. Вернее, около них здание сборище была навроде бога, и не просто там праздная толпища, а организованно работающее скопище. какой угодно каждый человечек для них ведь – тьфу! – шестерёнка. Али какой винтик или же кирпич… И везде висел важнейший их клич: «Один – зa всех!» начинать а к нему кроме и другие подобные плакаты, как то: «Всё и вся – для блага Государства!», «Работа – от только лекарство!», «Высшая честь– это труд!», «Жернова народной воли всё перетрут!», «Отдай всё для страны!», «Перед лицом общества все равны!» И подобные же кликухи в таком же духе…
Зато сам я был там ничтожнее мухи. Не имел, точный сказать, ни шиша: ни земельки своей, ни домика, ни огорода – всё захапано было руками Народа! Даже одёжа и обувь и те зa государственный счёт выдавались, покамест костюм на мне не изнашивалось, а чёботы не стаптывались. Смешно сказать, братцы, а только и ложки с мискою я не имел, а имел лишь только прерогатива ими распоряжаться… Жил я не мало годов последовательно в закутке заурядном дощатого большого барака в тесноте, голоде и полумраке. Вставали мы ни знать ни заря под спорую мелочь барабана, после зарядка, умывание, одевание – и всё это не абы как, а чётко, внятно, и в строгом соответствии с распорядком. Опоздания и сачкования возбранялися совершенно, и воздаяние наступала почти что мгновенно: кто, по мнению воспитателей, фордыбачил, тогда же плёток получал. Бывало, от спины даже ошмётки летели, Кагда каратели покуражиться немного хотели на виновном, да сказать, теле… Так. кроме мы ели свою кашу, после – в виде отдыха – славицы пели народу нашему слаженно, а после с работою нескончаемой слаживали. До самого долгого вечера. Но и вечер нас занятиями обеспечивали: самообразование, физвоспитание, культурное развитие и нужных моральных бес себе и другим привитие…
Во что бы то ни следовательно отдельного человека с самим собою не оставляли – непременно какое-нибудь работа в обществе прочих ему предоставляли.
Передвигалися мы только строем, а жили как насекомые – роем. Бабы особо от мужиков содержались, ребятня – от стариков. Никуда было не деться от общественных тех оков. некоторый рожи до тово мне уже обрыдли, что я едва ли волком от их вида не выл. А деться-то от людей было некуда – совершенно ни лесов, ни болот – одна окультуренная бессовестно среда…
начинать торчмя зa гортань взял меня тот Народ! Чисто беда! так точно и всеобщее соединение было около нас как только в некоем представлении, а так, гораздо ни глянь, царило сплошное разъединение. Вся край делилась на области, области на волости, волости на наряды. И племя делился на части, части на полки, полки на отряды. А отряд вторично делился на отделения…
Ну а порознь взятый человечишко был никем – средством для построения всех этих подразделений.
И если рассудить по большому счёту, то держава в нашем «Народном» Государстве вконец даже не принадлежала народу. Всем около нас заправляла Великомудронепогрешимая общество – толпа оголтелых нифиганеделов, которые сами ни хрена не работали, зато других умело заставляли, при том на фене своей виртуозно ботали и громче всех о справедливости орали. А Главным между них главный Предсидень считался, какой из среды той шайко-братии избирался и действительно неограниченными возможностями наделялся… Хотя, если трезво рассудить, и он вынужден был волю избравших его соблюдать раболепно, что он, безусловно, и делал – предан был узурпаторам властным что называется душою и телом…
Эти наши воспитатели и командиры жили не в бараках, а в отдельных таких квартирах, с кухнями, ванными и сортирами. Ели они тайный от нас, разумеется быстро пайку то хавали получше нашей, что было нетрудно определить по ихним пузищам и мордасам. И одёжу, гады, носили вроде бы по покрою народную, Но из сукна-то благородного. А кроме каждому из них буцефал для передвижения полагалася, что бы дородная командирская туша быстрее передвигалася…
Что касается простого народа, то в его недрах без устали скапливалось и зрело гнев своим забитым положением. начинать действительно, кому же ловитва всегда красоваться в услужении, в бесплодном и бестолковом движении, и быть при том в постоянном духовном изнеможении… Роптали, конечно, многие. Только таких небезгласных, несогласных и потому для властей опасных выявляли очень живой ногой – стукачей же повсюду была целая свора! Ляпнешь чего гнев не к месту, а быстро воспитателям назавтра буквально всё-то известно. Волокут тем временем татей в управу, сильно бьют, истязают, в подвалы сырые бросают, к позорному столбу привязывают, ей-ей впридачу поносят их перед людьми на все лады и разные гадости про них рассказывают… А иных и казнят в назидание прочим, соперничать с порядками очень охочим… Страхом подспудным вся содержание около нас была пропитана, а притворством и недоверием завещание эта пустошь густообильно была полита. Какая быстро апосля такой обработки работа! Одна около всех сверебила забота: погода бы прожить, так живым остаться, в трудах бы не надорваться разумеется как следует нажраться. об остальном и мысли даже не было – гори ты синим пламенем любое дело! А о учения только верного, то как хотите, а быстро товарищи воспитатели, извините…
А тогда надумали эти стратеги меня женить… Говорят мне строго: ты, мол, Смирька, бодрый так юный – давай-ка, стругай пополнение для нужд нашего строя! И деваху уже мне подобрали, канальи… Я как на невесту ту глянул – да к ядрёной бабушке на фиг отпрянул: каркалыга же первостатейная!.. Понятно, что я – ни в какую! Говорю им: не люблю её. А они мне: какая, дескать, вдобавок тебе любовь, мы же тебе подбираем не барышню кисейную, а члена нашего общества очень идейного, ей-ей еще супруга твоя и по женотипу научно подобрана – смотри, мол, около нас, расейская морда, а не то!..
Ну что – женился, как на льду обломился – супротив таких доводов не попрёшь…
Поженили нас на скорую руку и перевели в отдельный домашний барак, опосля чего начался около нас с этой чёртовой б